Другие болезни

Сказка бузинная матушка. Матушка сепфора - птичка небесная

Один маленький мальчик раз простудился. Где он промочил ноги, никто не мог взять в толк - погода стояла совсем сухая. Мать раздела его, уложила в постель и велела принести чайник, чтобы заварить бузинного чаю - отличное потогонное! В эту минуту в комнату вошел славный, веселый старичок, живший в верхнем этаже того же дома. Был он совсем одинок, не было у него ни жены, ни детей, а он так любил ребятишек, умел рассказывать им такие чудесные сказки и истории, что просто чудо.
- Ну вот, попьешь чайку, а там, поди, и сказку услышишь! - сказала мать.
- Эх, кабы знать какую-нибудь новенькую! - отвечал старичок, ласково кивая головой. - Только где же это наш мальчуган промочил себе ноги?
- То-то и оно - где? - сказала мать. - Никто в толк не возьмет.
- А сказка будет? - спросил мальчик.
- Сначала мне нужно знать, глубока ли водосточная канава в переулке, где ваше училище. Можешь ты мне это сказать?
- Как раз до середины голенища! - отвечал мальчик. - Да и то в самом глубоком месте.
- Так вот где мы промочили ноги! - сказал старичок. - Теперь и надо бы рассказать тебе сказку, да ни одной новой не знаю!
- Да вы можете сочинить ее прямо сейчас! - сказал мальчик. - Мама говорит, вы на что ни взглянете, до чего ни дотронетесь, из всего у вас выходит сказка или история.
- Верно, только такие сказки и истории никуда не годятся. Настоящие, те приходят сами. Придут и постучатся мне в лоб: “А вот и я!”
- А скоро какая-нибудь постучится? - спросил мальчик.
Мать засмеялась, засыпала в чайник бузинного чая и заварила.
- Ну расскажите! Расскажите!
- Да вот кабы пришла сама! Но они важные, приходят только, когда им самим вздумается!.. Стой! - сказал вдруг старичок. - Вот она! Посмотри, в чайнике!
Мальчик посмотрел. Крышка чайника начала приподыматься все выше, все выше, вот из-под нее выглянули свежие беленькие цветочки бузины, а потом выросли и длинные зеленые ветви. Они раскидывались на все стороны даже из носика чайника, и скоро перед мальчиком был целый куст; ветви тянулись к самой постели, раздвигали занавески. Как чудесно цвела и благоухала бузина! А из зелени ее выглядывало ласковое лицо старушки, одетой в какое-то удивительное платье, зеленое, словно листья бузины, и все усеянное белыми цветочками. Сразу даже не разобрать было, платье это или просто зелень и живые цветки бузины.
- Что это за старушка? - спросил мальчик.
- Древние римляне и греки звали ее Дриадой! - сказал старичок. - Ну, а для нас это слишком мудреное имя, и в Новой слободке ей дали прозвище получше: Бузинная матушка. Смотри же на нее хорошенько да слушай, что я буду рассказывать...
...Точно такой же большой, обсыпанный цветами куст рос в углу дворика в Новой слободке. Под кустом сидели в послеобеденный час и грелись на солнышке двое старичков - старый-старый бывший матрос и его старая-старая жена. У них были и внуки, и правнуки, и они скоро должны были отпраздновать свою золотую свадьбу, да только не помнили хорошенько дня и числа. Из зелени глядела на них Бузинная матушка, такая же славная и приветливая, как вот эта, и говорила: “Уж я-то знаю день вашей золотой свадьбы!” Но старички были заняты разговором - вспоминали о былом - и не слышали ее.
- А помнишь, - сказал бывший матрос, - как мы бегали и играли с тобой детьми! Вот тут, на этом самом дворе, мы сажали садик. Помнишь, втыкали в землю прутики и веточки?
- Как же! - подхватила старушка. - Помню, помню! Мы не ленились поливать эти веточки, одна из них была бузинная, пустила корни, ростки и вот как разрослась! Мы, старички, теперь можем сидеть в ее тени!
- Верно! - продолжал муж. - А вон в том углу стоял чан с водой. Там мы спускали в воду мой кораблик, который я сам вырезал из дерева. Как он плавал! А скоро мне пришлось пуститься и в настоящее плавание!..
- Да, только до того мы еще ходили в школу и кое-чему научились! - перебила старушка. - А потом выросли и, помнишь, однажды пошли осматривать Круглую башню, забрались на самый верх и любовались оттуда городом и морем? А потом отправились во Фредериксберг и смотрели, как катаются по каналам в великолепной лодке король с королевой.
- Только мне-то пришлось плавать по-другому, долгие годы вдали от родины!
- Сколько слез я пролила по тебе! Мне уж думалось, ты погиб и лежишь на дне морском! Сколько раз вставала я по ночам посмотреть, вертится ли флюгер. Флюгер-то вертелся, а ты все не являлся! Как сейчас помню, однажды, в самый ливень, к нам во двор приехал мусорщик. Я жила там в прислугах и вышла с мусорным ящиком да и остановилась в дверях. Погода-то была ужасная! И тут приходит почтальон и подает мне письмо от тебя. Пришлось же этому письму погулять по свету! Я схватила его и сразу же читать! Я и смеялась, и плакала зараз... Я была так рада! В письме говорилось, что ты теперь в теплых краях, где растет кофе! То-то, должно быть, благословенная страна! Ты много еще о чем рассказывал, и я видела все это как наяву. Дождь так и поливал, а я все стояла в дверях с мусорным ящиком. Вдруг кто-то обнял меня за талию...
- Верно, и ты закатила такую оплеуху, что только звон пошел!
- Откуда мне было знать, что это ты! Ты догнал свое письмо. А красивый ты был... Ты и теперь такой. Из кармана у тебя выглядывал желтый шелковый платок, на голове клеенчатая шляпа. Такой щеголь!.. Но что за погода стояла, на что была похожа наша улица!
- И вот мы поженились, - продолжал бывший матрос. - Помнишь? А там пошли у нас детки: первый мальчуган, потом Мари, потом Нильс, потом Петер, потом Ганс Христиан!
- Да, и все они выросли и стали славными людьми, все их любят.
- А теперь уж и у их детей есть дети! - сказал старичок. - Это наши правнуки, и какие же они крепыши! Сдается мне, наша свадьба была как раз в эту пору.
- Как раз сегодня! - сказала Бузинная матушка и просунула голову между старичками, но те подумали, что это кивает им головой соседка.
Они сидели рука в руке и любовно смотрели друг на друга. Немного погодя пришли к ним дети и внучата. Они-то отлично знали, что сегодня день золотой свадьбы стариков, и уже поздравляли их утром, да только старички успели позабыть об этом, хотя хорошо помнили все, что случилось много, много лет назад. Бузина так и благоухала, солнышко, садясь, светило на прощание старичкам прямо в лицо, разрумянивая их щеки. Младший из внуков плясал вокруг дедушки с бабушкой и радостно кричал, что сегодня вечером у них будет настоящий пир: за ужином подадут горячий картофель! Бузинная матушка кивала головой и кричала “ура!” вместе со всеми.
- Да ведь это вовсе не сказка! - возразил мальчуган, внимательно слушавший старичка.
- Это ты так говоришь, - отвечал старичок, - а вот спроси-ка Бузинную матушку!
- Это не сказка! - отвечала Бузинная матушка. - Но сейчас начнется и сказка. Из действительности-то и вырастают самые чудесные сказки. Иначе мой прекрасный куст не вырос бы из чайника.
С этими словами она взяла мальчика на руки, ветви бузины, осыпанные цветами, вдруг сдвинулись вокруг них, и мальчик со старушкой оказались словно в укрытой листвою беседке, которая поплыла с ними по воздуху. Это было чудо как хорошо! Бузинная матушка превратилась в маленькую прелестную девочку, но платьице на ней осталось все то же - зеленое, усеянное беленькими цветочками. На груди у девочки красовался живой бузинный цветок, на светло-русых кудрях - целый венок из таких же цветов. Глаза у нее были большие, голубые. Ах, какая была она хорошенькая, просто загляденье! Мальчик и девочка поцеловались, и оба стали одного возраста, одних мыслей и чувств.
Рука об руку вышли они из беседки и очутились в цветочном саду перед домом. На зеленой лужайке стояла привязанная к колышку трость отца. Для детей и трость была живая. Стоило сесть на нее верхом, и блестящий набалдашник стал великолепной лошадиной головой с длинной развевающейся гривой. Затем выросли четыре стройные крепкие ноги, и горячий конь помчал детей кругом по лужайке.
- Теперь мы поскачем далеко-далеко! - сказал мальчик. - В барскую усадьбу, где мы были в прошлом году!
Дети скакали кругом по лужайке, и девочка - мы ведь знаем, что это была Бузинная матушка, - приговаривала:
- Ну, вот мы и за городом! Видишь крестьянский дом? Огромная хлебная печь, словно гигантское яйцо, выпячивается из стены прямо на дорогу. Над домом раскинул свои ветви бузинный куст. Вон бродит по двору петух, роется в земле, выискивает корм для кур. Гляди, как важно он выступает! А вот мы и на высоком холме у церкви, она стоит среди высоких дубов, один из них наполовину засох... А вот мы у кузницы! Гляди, как ярко пылает огонь, как работают молотами полуобнаженные люди! Искры так и разлетаются во все стороны! Но нам надо дальше, дальше, в барскую усадьбу!
И все, что ни называла девочка, сидевшая верхом на трости позади мальчика, проносилось мимо. Мальчик видел все это, а между тем они только кружились по лужайке. Потом они играли на боковой тропинке, разбивали себе маленький садик. Девочка вынула из своего венка бузинный цветок и посадила в землю. Он пустил корни и ростки и скоро вырос в большой куст бузины, точь-в-точь как у старичков в Новой слободке, когда они были еще детьми. Мальчик с девочкой взялись за руки и тоже пошли гулять, но отправились не к Круглой башне и не во Фредериксбергский сад. Нет, девочка крепко обняла мальчика, поднялась с ним на воздух, и они полетели над Данией. Весна. сменялась летом, лето - осенью, осень - зимою. Тысячи картин отражались в глазах мальчика и запечатлевались в его сердце, а девочка все приговаривала:
- Этого ты не забудешь никогда!
А бузина благоухала так сладко, так чудно! Мальчик вдыхал и аромат роз, и запах свежих буков, но бузина пахла всего сильнее: ведь ее цветки красовались у девочки на груди, а к ней он так часто склонял голову.
- Как чудесно здесь весною! - сказала девочка, и они очутились в молодом буковом лесу. У ног их цвел душистый ясменник, из травы выглядывали чудесные бледно-розовые анемоны. - О, если б вечно царила весна в благоуханном датском буковом лесу!
- Как хорошо здесь летом! - сказала она, когда они проносились мимо старой барской усадьбы с древним рыцарским замком. Красные стены и зубчатые фронтоны отражались во рвах с водой, где плавали лебеди, заглядывая в старинные прохладные аллеи. Волновались, точно море, нивы, канавы пестрели красными и желтыми полевыми цветами, по изгородям вился дикий хмель и цветущий вьюнок. А вечером взошла большая и круглая луна, с лугов пахнуло сладким ароматом свежего сена. - Это не забудется никогда!
- Как чудно здесь осенью! - сказала девочка, и свод небесный вдруг стал вдвое выше и синее. Лес окрасился в чудеснейшие цвета - красный, желтый, зеленый.
Вырвались на волю охотничьи собаки. Целые стаи дичи с криком летали над курганами, где лежат старые камни, обросшие кустами ежевики. На темно-синем море забелели паруса. Старухи, девушки и дети обирали хмель и бросали его в большие чаны. Молодежь распевала старинные песни, а старухи рассказывали сказки про троллей и домовых.
- Лучше не может быть нигде! А как хорошо здесь зимою! - сказала девочка, и все деревья оделись инеем, ветки их превратились в белые кораллы. Захрустел под ногами снег, словно все надели новые сапоги, а с неба одна за другой посыпались падучие звезды.
В домах зажглись елки, увешанные подарками, люди радовались и веселились. В деревне, в крестьянских домах, не умолкали скрипки, летели в воздух яблочные пышки. Даже самые бедные дети говорили:
“Как все-таки чудесно зимою!”
Да, это было чудесно! Девочка показывала все мальчику, и повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым крестом, флаг, под которым плавал бывший матрос из Новой слободки. И вот мальчик стал юношей, и ему тоже пришлось отправиться в дальнее плавание в теплые края, где растет кофе. На прощание девочка дала ему цветок со своей груди, и он спрятал его в книгу. Часто вспоминал он на чужбине свою родину и раскрывал книгу - всегда на том месте, где лежал цветок! И чем больше юноша смотрел на цветок, тем свежее тот становился, тем сильнее благоухал, а юноше казалось, что он слышит аромат датских лесов. В лепестках же цветка ему виделось личико голубоглазой девочки, он словно слышал ее шепот: “Как хорошо тут и весной, и летом, и осенью, и зимой!” И сотни картин проносились в его памяти.
Так прошло много лет. Он состарился и сидел со своею старушкой женой под цветущим деревом. Они держались за руки и говорили о былом, о своей золотой свадьбе, точь-в-точь как их прадед и прабабушка из Новой слободки. Голубоглазая девочка с бузинными цветками в волосах и на груди сидела в ветвях дерева, кивала им головой и говорила: “Сегодня ваша золотая свадьба!” Потом она вынула из своего венка два цветка, поцеловала их, и они заблестели, сначала как серебро, а потом как золото. А когда девочка возложила их на головы старичков, цветы превратились в золотые короны, и муж с женой сидели точно король с королевой, под благоухающим деревом, так похожим на куст бузины. И старик рассказывал жене историю о Бузинной матушке, как сам слышал ее в детстве, и обоим казалось, что в той истории очень много похожего на историю их жизни. И как раз то, что было похоже, им и нравилось больше всего.
- Вот так! - сказала девочка, сидевшая в листве. - Кто зовет меня Бузинной матушкой, кто Дриадой, а настоящее-то мое имя Воспоминание. Я сижу на дереве, которое все растет и растет. Я все помню, обо всем могу рассказать! Покажи-ка, цел ли еще у тебя мой цветок?
И старик раскрыл книгу: бузинный цветок лежал такой свежий, точно его сейчас только вложили между листами. Воспоминание ласково кивало старичкам, а те сидели в золотых коронах, озаренные пурпурным закатным солнцем. Глаза их закрылись, и... и... Да тут и сказке конец!
Мальчик лежал в постели и сам не знал, видел ли он все это во сне или только слышал. Чайник стоял на столе, но бузина из него не росла, а старичок собрался уходить и ушел.
- Как чудесно! - сказал мальчик. - Мама, я побывал в теплых краях!
- Верно! Верно! - сказала мать. - После двух таких чашек бузинного чая немудрено побывать в теплых краях. - И она хорошенько укутала его, чтобы он не простыл. - Ты таки славно поспал, пока мы спорили, сказка это или быль!
- А где же Бузинная матушка? - спросил мальчик.
- В чайнике! - ответила мать. - Там ей и быть.

В окно светила луна, заливая комнату голубовато-белым мерцанием, играя на прожилках кордалийского мрамора. Букетик незабудок на подоконнике в этом холодном свете казался каким-то особенно беззащитным и оттого – еще более трогательным.

«Матушка, не грусти! Он обязательно вернется! Он же обещал…»

Ирина встала, отложила в сторону веретено, которое последний час бездумно вертела в пальцах, неслышно ступая, вышла в коридор. Постояла немного на открытой галерее, слушая треск цикад и вдыхая запах цветущего жасмина. Лепестки уже облетали. Под луной, на черной влажной земле, они казались осколками перламутровых раковин, которые добывают на ее родине. Сами собой в памяти всплыли слова старой-старой песни:

За моим сердцем приходила полночь.
Обещала бессчетно серебра пригоршни,
Обещала хранить его в бархатном футляре
Между звезд и сапфиров, рубинов, алмазов.
Только были фальшивы ее обещанья,
Серебро луны ничего не стоит.
Я сказала: «Полночь, возвращайся обратно,
Не отдам я тебе свое бедное сердце…»

Подул легкий ветерок, и на глазах Ирины упал еще один лепесток, за ним – еще один, и еще. Женщина загадала: если их будет десять, то все обойдется.

«Семь. Всего семь. Или я плохо смотрела? А, впрочем, это всего лишь жасмин…»

Тихо вздохнув и поправив на плечах вдовье покрывало, Ирина пошла к комнате сыновей.

Хотя масляные светильники на стенах из экономии не зажигали по ночам уже бог знает сколько времени, света хватало. Да она и в полной темноте прошла бы здесь, не задев за стену даже краем одежды.

Марк спал, как всегда разметавшись по ложу. Одна рука свесилась, легкое покрывало сбито в ком где-то в ногах, светлые, чуть вьющиеся волосы – гроза гребней («Вчера опять не стал стричься, непоседа!») – чуть влажные от пота.

«Ест, как не в себя, а все такой же худой. Но зато как вырос за эти полгода! Если так дальше пойдет, к осени брата догонит».

Проб тоже все переживал, что ниже сверстников, а потом – раз! – и вытянулся за одно лето. Еще утешал младшего во время последнего приезда домой: «Ничего, вояка! Были бы кости, а мясо нарастет! Мы, Флавии, крепкой породы!» – а потом, к восторгу брата, разгибал очередную подкову, не слушая добродушного ворчанья старого Прокопия о ненужных расходах.

Как же давно это было! Будто и в другой жизни. Домоправитель, отпущенный на волю еще мужем и верно служивший его семье до самой смерти, уже два года как упокоился на домашнем кладбище Флавиев. Но главное – тогда все было упорядоченно и казалось незыблемым, почти вечным. Дом, привычные хлопоты, соседи.

Нет, войны были всегда, но они были где-то далеко, на границах. И даже когда одна за другой заполыхали провинции, когда муж со своим легионом ушел, чтобы навсегда остаться в знойных песках Элайта, она – да и она ли одна? – продолжала цепляться за это, с молоком матери впитанное, олицетворение порядка и стабильности, называемое – Империя.

А потом все в одночасье перевернулось с ног на голову. Новости, одна страшнее и невероятнее другой, полетели по землям Империи, обгоняя друг друга ипподромными квадригами.

Потеряна Регия.

Четыре легиона изрублены гевтами у Немейского озера.

Восьмой Победоносный и Четвертый Гордиев взбунтовались и перешли на сторону мятежного логофета Фиолакта, объявившего подвластную ему Тарригу независимым государством.

Флот друнгария Кортиса, потрепанный бурей, почти полностью уничтожен лакадскими пиратами, перерезавшими морские пути доставки продовольствия.

Перебои с хлебом и голод вылились в восстание плебса в столице и волнения, прокатившиеся по всем еще подвластным василевсу землям.

А еще – имя. Страшное имя, которое граждане Империи повторяли все чаще: позавчера – шепотом, вчера – в полный голос, сегодня – истошным криком.

Наемник-сартан, дослужившийся от простого конного лучника-сагиттария сначала до командира турмы в три десятка человек, потом получивший под начало целое крыло и закончивший Третью Регийскую войну в чине стратилата Востока. Герой сражения при Непоре. Победитель Мардона IV, всесильного сатрапа Корданала. Сокрушитель считавшейся неприступной твердыни Армилоны. Усмиритель соляного бунта шестьдесят восьмого года. Человек, досконально изучивший военную машину Империи изнутри. Дезертир, в зените славы покинувший ее границы, чтобы год спустя затопить их огнем и кровью, встав во главе бесчисленных орд своих диких соплеменников.

ISBN 978-5-4485-1151-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Священник Анатолий Гармаев

Волгоград, 2003

ПО БЛАГОСЛОВЕНИЮ

митрополита Волгоградского и Камышинского

Матушка… Кто она? Как ей устроить свою жизнь в священнической семье, как ей быть на приходе, чтобы не терять отношения с Богом?

Как любой женщине остаться женою, подругою, спутницею жизни для мужа? Эти, и множество еще других вопросов, недоумений и душевных страданий переживает матушка, и любая верующая женщина, чувствуя себя порой невольной пленницей обстоятельств и поворотов судьбы. Впору опустить руки, отчаяться, ли обидеться, озлобиться. Но выход ли это?

Книга раскрывает четыре характера матушек: имеющих духовную ревность, душевных, деятельных и отступивших от Бога. Живо рассказывает, как при каждом из них сохранить ревность угождения Богу, предупреждает возможность охлаждения веры.

Глава первая. Матушка

Жену священника в народе называют матушкой. Кто она? Какого образа ей самой нужно держаться?

Как устроить ей свою жизнь, и как самой быть устроенной в священнической семье и в приходе, чтобы не терять отношений с Богом? Очень трудный вопрос, еще более трудный в его практическом разрешении, когда требуется не только услышать совет, наставление, но, самое сложное – исполнить его.

Характер ревностный о духовном

Счастлива та матушка, в которой с самого начала ее воцерковления теплая ревность к Богу неизбывно остается в сердце.

Будут периоды, когда собственное неумение управляться с мутными движениями души (настроением, чувственностью, минутной горечью) будет приводить к потере теплого чувства Бога и обращения к Нему. Но привычка держаться за свою ревность к Богу, и больше того, чувство жизни, ясно переживаемое именно в пребывании с Богом, будут давать склонение в сердце, в душе к той части себя, где это живое отношение с Богом всегда есть. Тогда, в итоге, каждый период помутнения души или каждый минутный наплыв худого настроения, охлаждающего, отлагающего веру, будет восприниматься как еще одна возможность упражнения в склонении к тем расположениям сердца и тем уголкам души, в которых всегда есть теплота веры.

Навык этот – наиважнейший в жизни верующего человека. Из него, как из семени, произрастают затем все побеги деятельной веры, совершающей в человеке его живую молитву, его искреннее и всегда с ним пребывающее покаяние, жизнеудостоверяющее его упование на Бога и, наконец, его любовь к Богу.

В других случаях временное помрачение веры, угасание ее будет восприниматься как попущение Божие и испытание ради умения стоять в уповании на Него или, как минимум, в терпении упования. И то, и другое требует и самих испытаний, подаваемых от Бога, и личного разумения, чтобы смирением распознать, что подается. Это от самое смирение распознания, которое святые отцы называют смиренномудрием. Оно дается кроткому сердцу в разумение духа и позволяет возставать над помрачениями веры. Оно поддерживается извне чтением молитв, чтением житий святых или трудов святых отцов и сердечным размышлением над ними, т.е. тем размышлением, которое происходит живым откликом сердца, совершается в разуме, в сердечной потребности жить, согласно прочитанному. Действия эти, казалось бы, обычные и всем знакомые, но поддерживаются они изнутри сердца и происходят как самая жизнь в делах по дому, по приходу, больше, чем общение с людьми или поддержание себя пищей и сном.

Это – дар драгоценный, данный от Бога: может, частью, по молитвам и праведной жизни предыдущих поколений – дедов, бабушек, прабабушек; может, частью, по молитвам самого батюшки, мужа матушки, если есть в нем особая любовь к ней, в сердечной благодарности Богу молитвенно собираемая; может быть, где-то по молитвенному участию духовника, если есть такой, умеющий скорбеть и молиться за чад своих; возможно, это просто дар от Бога ради Его несказуемой и неизъяснимой любви к нам и премудрого Промысла, которым Он хранит, поддерживает и пестует Свою Церковь.

В любом случае дар этот нужно беречь в себе больше, чем что-либо на свете, больше батюшки, больше детей, потому что из этого дара теплой ревности к Богу дается немало утешений и богатств участия и батюшке, и детям, и всем окружающим матушку людям. Его нужно поддерживать постоянством обращения к нему и действием из него, черпая теплоту участия в ближних из этого дара – пребывания с Богом, жизни по Богу, из упования на Него.

Дар этот – смиренномудрие, нужно развивать тремя действиями воцерковления: первое – уразумением учений Церкви, второе – разумением себя, жизни и своего служения, третье – сообразованием души, духа и своей жизни с Церковью, т.е. с Господом и Его волею, со святыми, с церковными людьми, с обычаями Церкви, их смыслами и содержанием.

Все это свойственно было благочестивым людям прошлых веков с самого детства, напечатлено ими как уклад церковной жизни своих родителей и окружавших их добронравных людей Церкви. В наше же время, когда семья была неверующей или скрыто верующей, когда с детства нельзя было взять в умение все действия воцерковления, приходится осваивать их извне, сознательно прибегая к ним и научая себя пользоваться ими, жить ими, порой усилием воли и разумением вводя их в свой собственный уклад и уклад своей семьи. Помогать в этом будет сама ревность к Богу, она будет искать этих действий, по началу как своей пищи, а со временем все больше, как своей жизни. Так сознанием нужно будет трудиться над этими действиями как над необходимостью, а ревностью прибегать к ним, сначала как к пище, а затем и самою потребностью жить ими и в них.

Значительною помощью в таком характере жизни будет батюшка, искренне ревнующий о богоугодном жительстве. Искренне – значит в любом месте и в любое время, не только во время богослужения, или на людях, но, что особенно характерно, в своей семье он будет любить церковный уклад и церковные обычаи, будет жить ими как собою и весь пребывая в них.

Если же батюшка не так живет, а, приходя домой, разслабляется, т.е. церковная жизнь дается ему с некоторым напряжением, делается больше потому, что сан обязывает, да и на людях не будешь распускать себя, т.е. в своих не вполне церковных хотениях, и поэтому, приходя домой, батюшка может включить телевизор и отдаться тому, что там происходит, может заняться хобби: собаками, марками, музыкой, в том числе и современной, видеофильмами, газетами, компьютером и забавами в нем, может принять вина и водки для «легкости настроения», может ходить в чем попало, в какой угодно домашней одежде и т. д. – даже если все это присуще батюшке, тем не менее, сам характер его служения, сама необходимость регулярного обращения к Богу и весь порядок внешне церковной жизни уже сами по себе большая подмога матушке в ее ревности к Богу и устроении ее жизни по Богу.

Совсем плохо, если батюшка оступился и весь предался богатству и наживе, еще хуже, если запил, или, того хуже, отдался распутству, загулял на сторону. Равно бывает, когда батюшка охладел к служению, стал избегать церковных служб, треб, общений с людьми. Или наоборот, загордился, стал возноситься, впадать в надмение, высокомерие, стал резок, груб, начал ценить свои заслуги, звания, чины, держаться за них и, соответственно тому, стал устраивать свою жизнь в высокопоставленных встречах, застольях, окружать себя подобного рода людьми, сам входить в их круг. Либо, напротив, напала на него хандра, уныние, печаль, туга душевная, безпомощность, безсилие, апатия, а то и депрессия, – мало ли что может произойти с человеком.

Тем более, если за плечами нет сколь-нибудь длительного воцерковления: только начал церковную жизнь, и через два-четыре года уже рукоположили; нет опыта ревности к Богу – одно только воодушевление; не сформированы нравственные и духовные ценности; нет опыта нравственной и тем более духовной борьбы; может быть, что и вообще нет об этом никакого понятия и представления. По причине молодости – человеку еще до тридцати лет – не отжили юношеские страстные увлечения; если ему до сорока-сорока пяти лет, бывает, что не пришла еще жизненная зрелость, не выстоялся характер, или, наоборот, застоялся в нецерковных привычках и ценностях. Много подобного и другого может быть.

При этом батюшка может не отдавать себе отчета, что с ним происходит, не знать, что вообще может происходить с верующим человеком по мере продолжения им церковной жизни, не ведать о жизни духовной, не чувствовать аскетику, напротив, безотчетно противиться ей, разбавлять ее, ту, что помимо его воли задается уставом Церкви, послаблять ее для себя и окружающих, не зная при этом ее настоящих смыслов, действий и плодов. Со временем ко всему этому может прибавиться обвыкание, т.е. восприятие служения и церковной жизни как чего-то привычного, внешне исполняемого, с постепенной потерей благоговения, ревности духовной, жажды Бога. Затем пойдет процесс обмирщения, т.е. превращения церковных действий в ритуал, привычный, доведенный до возможной простоты и регулярной последовательности; либо обмирщение пойдет в другую сторону – умножения внешнего лоска и богатства храма, облачений, богослужения при потере или незнании внутренней нравственно-духовной жизни; еще хуже, если обмирщение поведет вообще в сторону от храмового служения – в разные житейские дела, увлечения или, казалось бы, жизненные необходимости: огород, сад, хозяйство, машина, дом, дети, друзья, знакомые и др.

Подобное развитие атмосферы в доме может сильно осложнить жизнь для матушки. Тем более духовная ревность приобретает в этом случае особые условия для постоянного горения Богу как за себя, так и за батюшку, так и за детей. Нужно будет прилагать немало усилий, чтобы сохранить в доме лад. Нужно будет обретать нравственную и духовную мудрость, чтобы, как минимум, поддерживать в батюшке самые наипростейшие смыслы церковной жизни, о которых он сам немало знает и говорит с амвона, но которые так и не вошли в кровь и плоть его личной жизни. Не задевая его самолюбия, как каплями живительной влаги, напоять его разум, его сердце, веру и совесть, чувство долга тем добрым откровением, которое вдруг останавливает человека в его худом стремлении, приоткрывает ему живую правду и божественную реальность жизни и дает неожиданное переживание и размышление, преображающие душу, переплавляющие ее в новую жизнь. Это будет происходить медленно, порой очень медленно. Но оно должно происходить. Иначе враг рода человеческого будет праздновать свою победу.

Каждое утро в своих утренних молитвах мы молимся: «Да не убо похитит мя сатана и похвалится, Слове, еже отторгнути мя от Твоея руки и ограды; но или хощу, спаси мя, или не хощу, Христе Спасе мой». И перед сном в вечерних молитвах мы просим: «Вем убо, Господи, яко недостоин есмь человеколюбия Твоего, но достоин есмь всякого осуждения и муки. Но, Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя». Об этом же пусть молится матушка за своего батюшку. Просит за него и днем, и ночью, на всякий час и на всякое время.

Где взять ей силы для этого подвига, где самой найти утешение в житейских болезнованиях от скорбей ее семейной жизни? Во Христе и нужно черпать силы, во Христе и искать утешение. А иначе – зачем мы христиане, иначе чем мы отличаемся от других, неверующих или в иное верующих людей?

Духовною ревностью нужно идти за Господом. Сослагаться не только с Ним, но и с Его подвигом любви к людям, с Его страданиями, смертью и воскресением. Нужно услышать сердцем и верою, что любить Господа, значит быть с Ним не только теперь, когда Он сидит одесную Бога-Отца и обещает помогать нам во всяком нашем добром прошении, но быть с Ним и тогда, когда Он страдал за наши грехи, а теперь ныне и присно, по любви Своей ради нашего единения с Ним дает нам разделить с Ним малую часть его страданий.

Любовь наша к Нему ищет этого разделения и не может не разделять. Когда же разделяет, то есть все скорби семейной жизни принимает от Него, как необходимые страдания из любви к Нему, Господь входит в сердце наше Своею благодатью и совоскрешает нас из смерти, из плена этих страданий, растворяя воскресением Своим их тугу и напояя терпением, великодушием и благопопечением о домашних каждую минуту и каждый час жизни. Скорбь и легкость ее несения сочетаются одновременно. И открываются сердцу необходимые слова утешения батюшки, или ободрения его в нравственных и духовных радениях, или буквального подталкивания в его обязанностях перед Богом, перед паствой и перед своей семьей. Все это знает духовная ревность и всему этому учится, и подвизается, и сама возрастает. Поэтому счастлива та матушка, у которой есть этот дивный дар от Бога.

Иное, если к матушки вера коротка и дар ревности к Богу слабый. Только в первые годы ее воцерковления и то и другое будет гореть в ней. Это действует призывающая благодать, участием которой большинство из нас, будучи неверующим, затем, как-то быстро, в год-два стали верующими. Первое время даже и с большим жаром. Только в этом жаре часть его силы составляется верою, а часть нашим самолюбием. Оно, примешиваясь к вере, дает ей ревность.

Только в такой ревности нет дыхания кроткого духа. Больше огонь притязания. Нет и разума, и мудрости. Больше себялюбивая прямолинейность, стремление исполнить задуманное во что бы то ни стало, упорная настойчивость, пронизанная чувством собственной правоты и правды. Стремление к эрудированности и пользование ею, церковной эрудицией, как в общении с ближними ради того, чтобы убедить их, так и в формировании собственных стремлений, ради того, чтобы осуществить их. Ревность не по разуму. Активность из самоутверждения, не ведающая, что есть сообразовывать свою волю с волей Божией. В этом состоянии матушка может годами не сознавать своего положения, не отдавать себе отчета, в чем пребывает и не слышать внутренних движений души и духа, которые в ней происходят. Слышать, чувствовать и видеть только проявления этих движений, но не их самих и поэтому не знать причину своих чувств, настроений, поступков. Спасает матушку в таком положении веры ее добрый нрав.

Характер душевный

Покладистая, внимательная к нуждам мужа, батюшки, трудолюбивая, ровная в обхождении с мирным характером, она все необходимое по дому будет делать: мыть, стирать, готовить, заниматься с детьми, помогать батюшке, если о чем попросит. Жизнь ее будет в том, что все это она будет делать с радостью, ревностью и любовью. Церковная жизнь будет освящать ее основные душевные занятия, придавать им дополнительный смысл и оправдание.

Схимонахиня Сепфора

Пустынь в сердце

В Пустыни Спаса Нерукотворного, расположенной неподалеку от Оптиной Пустыни - в старинном селе Клыково, в конце XX в. жила удивительная старица, схимонахиня Сепфора, носительница редчайших духовных даров, трудно совместимых с нашим временем оскудения веры, - глубокого смирения, сильной дерзновенной молитвы и прозорливости.

Матушка Сепфора (в миру - Дарья Николаевна Шнякина, урожденная Сенякина, 1896-1997) прожила в Спасовой пустыни всего около полутора лет, окормляя братию и паломников, но сколько всего произошло за это время… Ее наставления и поучения преобразили жизнь каждого из тех, кому посчастливилось с ней общаться. Ее непрестанными молитвами, по словам наместника обители о. Михаила, ожило и сдвинулось с мертвой точки дело строительства монастыря, казавшееся в такой глуши неподъемным. Благодаря ей многие люди первый раз в жизни сделали ошеломительное открытие: молитва изменяет мир! Насельники монастыря были свидетелями многому: и исцелениям, и точным исполнениям ее предсказаний, и чудесам! По утверждению о. Михаила, с ней казалось, «что между Небом и землей вообще нет никакой дистанции, настолько помощь ее была очевидна».

Иисусова молитва

Почти невероятно, что интенсивная духовная деятельность этой простой женщины, родившейся в глухой Тамбовской деревне и прожившей, по обычным меркам, вполне заурядную жизнь в миру, долгое время была никому не видна. Лишь ближе к концу своего пути великая молитвенница, что сравнилась в своем молитвенном подвиге со знаменитыми подвижниками прошлого, была явлена миру.

Детство матушки Сепфоры, тогда еще Дарьи, было таким же, как у всех крестьянских детей. Она и в поле работала, и на скотном дворе, и еду готовила, и пряла, ткала, вышивала. Но с ранних лет девочку тянуло к монашеской жизни. Монашки научили Дарью Иисусовой молитве. И что бы она ни делала, про себя повторяла эту молитву, ведущую, по выражению исихастов, к единению с Богом - смыслу и цели христианского делания. «Вот, бывало, грядку копаешь, - вспоминала впоследствии матушка Сепфора, - толкнешь лопату-то и разом: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий…» А потом тянешь ее обратно и договариваешь: «Помилуй мя, грешную».

Среди родственников отца и матери Дарьи были монахи; а те, которые жили в миру, ходили по святым местам и на Афон помолиться. Оттуда дед принес для нее, семилетней, четки от прозорливого старца. И стала бы Дарья монахиней, если бы не тяжелые времена. Шла война, отец умер, да и средств особых не было, чтобы уйти в монастырь, (раньше туда с пустыми руками не принимали), и мать благословила Дарью на брак. У свекра хозяйство было большое, ни минуты свободной не оставалось; но душою она «простиралась» к Богу, и что бы ни делала, творила Иисусову молитву. А еще втайне от всех Дарья строго постилась. Мяса никогда в рот не брала. И все больше молчала.

В 1933 г. семью жестоко раскулачили, и она с четырьмя дочками в одночасье оказалась на улице. Их приютила одна старушка. Первое время просили милостыню, потом Дарья стала шить на заказ. Лишь когда удалось перебраться к мужу в Болохово (Тульская область), - муж уехал туда еще до раскулачивания, чтобы заработать и перевезти семью, - стало полегче, хоть и жили поначалу вшестером в проходной комнатушке, спали на полу… Потом началась война, а вместе с ней пришли новые горести и тяготы. Дарья молилась: «Господи! Не дай погибнуть!»

«Душа - лучший храм Божий, и кто молится в душе, для того весь мир стал храмом».
Старец Силуан Афонский.

Когда муж вернулся с фронта, жизнь стала налаживаться. Но в 1955 г. он умер. Дочки выросли. Именно в это время ее напряженная внутренняя жизнь мало-помалу стала открываться окружающим. У нее даже появились духовные дети, которые советовались с ней по всем вопросам.

«Вы не из Клыкова?»

В 1967 г. уже на склоне лет в Свято-Троицкой Сергиевой лавре ее постригли в мантию с именем Досифея. Она подолгу жила у дочери Александры, которая купила небольшую часть дома рядом с лаврой; или отправлялась в Киреевск (Тульская область) к дочери Параскеве, которая, рано овдовев, осталась с маленькими детьми на руках. И опять матушка занималась домашним хозяйством, обихаживала детей, водила их в церковь за 8 км от дома, а в душе молилась.

В 1989 г. ее постригли в схиму с именем Сепфора (в переводе с древнееврейского - «птичка»; так звали жену пророка Моисея, получившего от Бога скрижаль с Десятью заповедями). Это редкое ветхозаветное имя, которым почти никого и не нарекают при пострижении в схиму, заставляет вспомнить о библейских праведниках, которым матушка так близка была по духу и молитвенному подвигу.

Она все больше стала жить в Киреевске. В своей небольшой комнатенке, больше похожей на келию, матушка читала так любимую ею Псалтирь («она такая сладкая, из нее и служба вся составлена», - говорила она), уединенно молилась, прося за близких и за дальних. Об одном горевала, что придется ей, схимнице, умереть в миру.

Но однажды, по молитвам матушки, к ней явилась Пресвятая Богородица и сказала: «Ты не умрешь в миру, ты будешь жить в Клыково, и там окончишь жизнь». На безмолвный вопрос матушки: «А где же оно такое есть?» - Пречистая отвечала: «Не надо тебе знать. Придет время - священники сами к тебе приедут». И матушка стала ждать, встречая каждого приезжающего вопросом: «Вы не из Клыкова?»… Прошло несколько лет. И вот, наконец, приехали из Клыкова, где только-только начал восстанавливаться храм Спаса Нерукотворного.

Храм Спаса Нерукотворного, закрытый в 1937 г., вернули Церкви в начале 90-х. К этому времени от него остались только разрушенные стены. По благословению митрополита Калужского и Боровского Климента решено было устроить здесь Архиерейское подворье. В 1993 г. зародилась Спаса Нерукотворного пустынь.

В 1996 г. под Рождество матушку перевезли в Клыково, в новый сруб, в котором только заканчивали отделку. Но она радовалась. Говорила: «…Господь вернул мне деревящечку».

Дарованное Богом

«С ней всегда было легко. С ней можно было говорить обо всем: о наболевших вопросах, о строительстве храма, о судьбах России, даже о ремонте машины. Она во всем разбиралась, точнее все знала. Только далось ей это не высоким образованием, а молитвами, Богом даровано было», - вспоминал о. Михаил. «По ее молитвам тогда мы просто на крыльях летали», - рассказывали монахи. И работа закипела, и пожертвования пошли, и благодетели появились.

Для многих людей, общавшихся с матушкой Сепфорой, было очевидно, что «слепая старица видит ангельский мир так же ясно, как вот мы видим друг друга», что «для нее само Небо открыто». Сохранилось много историй о провидческом даре матушки. Она зрила все потаенное в людях, их предназначение и грядущие события жизни.

Имела она и дар утешительный. Отчаявшиеся уходили от нее ободренными, печальные - с надеждой в сердце, сомневающиеся - с верой в душе. Многие говорили: «Приходишь к матушке ощипанным куренком - больным, несчастным, унылым, а уходишь белым лебедем. Как будто не идешь уже, а летишь». Но самое важное, если человек попадал к ней, он начинал постепенно поворачиваться в сторону молитвы. Сила ее веры укрепляла и возжигала веру других.

Матушкины уроки

Матушка многому учила своих духовных чад. Вот только некоторые из ее наставлений: «Не блуждай мыслями, молись», «Вот все, что тебе скажут, исполняй как для Господа. А главное - с Господом надо все время быть. Будешь с Ним, и Он с тобой будет», «Послушание дороже всего», «Не ропщи ни на кого», «Отдай себя Господу», «Сила бывает не от еды, сила от Господа… Вот без Бога хоть объешься - все без толку. С Ним … и встанешь бодрым, и голодный пойдешь».

Матушка неустанно повторяла, что надо чаще обращаться к святым. Если висит у тебя дома пять икон, каждой надо знать тропарь, житие святого, чтобы это не было чужим. Иначе это не иконы, а выставка картин. Говорила также, что надо все время обращаться к миру Горнему.

Как-то ей пожаловались, что порой хочется убежать от повседневной суеты в уединенное место. «Радость моя, - сказала матушка, - пустыня везде». «Где?» - последовал вопрос. Она коснулась рукой груди. «В сердце… Вот Он здесь с нами Господь… И Матерь Божия. Где их искать, если Они тут с нами?»

«…Дух Божий не смотрит ни на ученость, ни на «простоту», ни на богатство, ни на бедность, а только на сердце человеческое, и если оно пригодно, то Он там живет и дышит…» Митрополит Вениамин (Федченков).

Старица предвидела свой уход «домой», как говорила она, и накануне всех благословляла и наделяла подарками. Ее похоронили, как она и хотела, возле Никольского придела храма Спаса Нерукотворного. После кончины матушки в ее келии замироточила ее фотография. Каждый приехавший в Спаса Нерукотворного пустынь становится свидетелем этого чуда.

Полное житие матушки Сепфоры можно прочесть

Скачать или прослушать:

Ну вот, попьешь чайку, а там, поди, и сказку услышишь! - сказала мать.

Эх, кабы знать какую-нибудь новенькую! - отвечал старичок, ласково кивая головой. - Только где же это наш мальчуган промочил себе ноги?

То-то и оно - где? - сказала мать. - Никто в толк не возьмет.

А сказка будет? - спросил мальчик.

Сначала мне нужно знать, глубока ли водосточная канава в переулке, где ваше училище. Можешь ты мне это сказать?

Как раз до середины голенища! - отвечал мальчик. - Да и то в самом глубоком месте.

Так вот где мы промочили ноги! - сказал старичок. - Теперь и надо бы рассказать тебе сказку, да ни одной новой не знаю!

Да вы можете сочинить ее прямо сейчас! - сказал мальчик. - Мама говорит, вы на что ни взглянете, до чего ни дотронетесь, из всего у вас выходит сказка или история.

Верно, только такие сказки и истории никуда не годятся. Настоящие, те приходят сами. Придут и постучатся мне в лоб: “А вот и я!”

А скоро какая-нибудь постучится? - спросил мальчик.

Мать засмеялась, засыпала в чайник бузинного чая и заварила.

Ну расскажите! Расскажите!

Да вот кабы пришла сама! Но они важные, приходят только, когда им самим вздумается!.. Стой! - сказал вдруг старичок. - Вот она! Посмотри, в чайнике!

Мальчик посмотрел. Крышка чайника начала приподыматься все выше, все выше, вот из-под нее выглянули свежие беленькие цветочки бузины, а потом выросли и длинные зеленые ветви. Они раскидывались на все стороны даже из носика чайника, и скоро перед мальчиком был целый куст; ветви тянулись к самой постели, раздвигали занавески. Как чудесно цвела и благоухала бузина! А из зелени ее выглядывало ласковое лицо старушки, одетой в какое-то удивительное платье, зеленое, словно листья бузины, и все усеянное белыми цветочками. Сразу даже не разобрать было, платье это или просто зелень и живые цветки бузины.

Что это за старушка? - спросил мальчик.

Древние римляне и греки звали ее Дриадой! - сказал старичок. - Ну, а для нас это слишком мудреное имя, и в Новой слободке ей дали прозвище получше: Бузинная матушка. Смотри же на нее хорошенько да слушай, что я буду рассказывать...

Точно такой же большой, обсыпанный цветами куст рос в углу дворика в Новой слободке. Под кустом сидели в послеобеденный час и грелись на солнышке двое старичков - старый-старый бывший матрос и его старая-старая жена. У них были и внуки, и правнуки, и они скоро должны были отпраздновать свою золотую свадьбу, да только не помнили хорошенько дня и числа. Из зелени глядела на них Бузинная матушка, такая же славная и приветливая, как вот эта, и говорила: “Уж я-то знаю день вашей золотой свадьбы!” Но старички были заняты разговором - вспоминали о былом - и не слышали ее.

А помнишь, - сказал бывший матрос, - как мы бегали и играли с тобой детьми! Вот тут, на этом самом дворе, мы сажали садик. Помнишь, втыкали в землю прутики и веточки?

Как же! - подхватила старушка. - Помню, помню! Мы не ленились поливать эти веточки, одна из них была бузинная, пустила корни, ростки и вот как разрослась! Мы, старички, теперь можем сидеть в ее тени!

Верно! - продолжал муж. - А вон в том углу стоял чан с водой. Там мы спускали в воду мой кораблик, который я сам вырезал из дерева. Как он плавал! А скоро мне пришлось пуститься и в настоящее плавание!..

Да, только до того мы еще ходили в школу и кое-чему научились! - перебила старушка. - А потом выросли и, помнишь, однажды пошли осматривать Круглую башню, забрались на самый верх и любовались оттуда городом и морем? А потом отправились во Фредериксберг и смотрели, как катаются по каналам в великолепной лодке король с королевой.

Только мне-то пришлось плавать по-другому, долгие годы вдали от родины!

Сколько слез я пролила по тебе! Мне уж думалось, ты погиб и лежишь на дне морском! Сколько раз вставала я по ночам посмотреть, вертится ли флюгер. Флюгер-то вертелся, а ты все не являлся! Как сейчас помню, однажды, в самый ливень, к нам во двор приехал мусорщик. Я жила там в прислугах и вышла с мусорным ящиком да и остановилась в дверях. Погода-то была ужасная! И тут приходит почтальон и подает мне письмо от тебя. Пришлось же этому письму погулять по свету! Я схватила его и сразу же читать! Я и смеялась, и плакала зараз... Я была так рада! В письме говорилось, что ты теперь в теплых краях, где растет кофе! То-то, должно быть, благословенная страна! Ты много еще о чем рассказывал, и я видела все это как наяву. Дождь так и поливал, а я все стояла в дверях с мусорным ящиком. Вдруг кто-то обнял меня за талию...

Верно, и ты закатила такую оплеуху, что только звон пошел!

Откуда мне было знать, что это ты! Ты догнал свое письмо. А красивый ты был... Ты и теперь такой. Из кармана у тебя выглядывал желтый шелковый платок, на голове клеенчатая шляпа. Такой щеголь!.. Но что за погода стояла, на что была похожа наша улица!

И вот мы поженились, - продолжал бывший матрос. - Помнишь? А там пошли у нас детки: первый мальчуган, потом Мари, потом Нильс, потом Петер, потом Ганс Христиан!

Да, и все они выросли и стали славными людьми, все их любят.

А теперь уж и у их детей есть дети! - сказал старичок. - Это наши правнуки, и какие же они крепыши! Сдается мне, наша свадьба была как раз в эту пору.

Как раз сегодня! - сказала Бузинная матушка и просунула голову между старичками, но те подумали, что это кивает им головой соседка.

Они сидели рука в руке и любовно смотрели друг на друга. Немного погодя пришли к ним дети и внучата. Они-то отлично знали, что сегодня день золотой свадьбы стариков, и уже поздравляли их утром, да только старички успели позабыть об этом, хотя хорошо помнили все, что случилось много, много лет назад. Бузина так и благоухала, солнышко, садясь, светило на прощание старичкам прямо в лицо, разрумянивая их щеки. Младший из внуков плясал вокруг дедушки с бабушкой и радостно кричал, что сегодня вечером у них будет настоящий пир: за ужином подадут горячий картофель! Бузинная матушка кивала головой и кричала “ура!” вместе со всеми.

Да ведь это вовсе не сказка! - возразил мальчуган, внимательно слушавший старичка.

Это ты так говоришь, - отвечал старичок, - а вот спроси-ка Бузинную матушку!

Это не сказка! - отвечала Бузинная матушка. - Но сейчас начнется и сказка. Из действительности-то и вырастают самые чудесные сказки. Иначе мой прекрасный куст не вырос бы из чайника.

С этими словами она взяла мальчика на руки, ветви бузины, осыпанные цветами, вдруг сдвинулись вокруг них, и мальчик со старушкой оказались словно в укрытой листвою беседке, которая поплыла с ними по воздуху. Это было чудо как хорошо! Бузинная матушка превратилась в маленькую прелестную девочку, но платьице на ней осталось все то же - зеленое, усеянное беленькими цветочками. На груди у девочки красовался живой бузинный цветок, на светло-русых кудрях - целый венок из таких же цветов. Глаза у нее были большие, голубые. Ах, какая была она хорошенькая, просто загляденье! Мальчик и девочка поцеловались, и оба стали одного возраста, одних мыслей и чувств.

Рука об руку вышли они из беседки и очутились в цветочном саду перед домом. На зеленой лужайке стояла привязанная к колышку трость отца. Для детей и трость была живая. Стоило сесть на нее верхом, и блестящий набалдашник стал великолепной лошадиной головой с длинной развевающейся гривой. Затем выросли четыре стройные крепкие ноги, и горячий конь помчал детей кругом по лужайке.

Теперь мы поскачем далеко-далеко! - сказал мальчик. - В барскую усадьбу, где мы были в прошлом году!

Дети скакали кругом по лужайке, и девочка - мы ведь знаем, что это была Бузинная матушка, - приговаривала:

Ну, вот мы и за городом! Видишь крестьянский дом? Огромная хлебная печь, словно гигантское яйцо, выпячивается из стены прямо на дорогу. Над домом раскинул свои ветви бузинный куст. Вон бродит по двору петух, роется в земле, выискивает корм для кур. Гляди, как важно он выступает! А вот мы и на высоком холме у церкви, она стоит среди высоких дубов, один из них наполовину засох... А вот мы у кузницы! Гляди, как ярко пылает огонь, как работают молотами полуобнаженные люди! Искры так и разлетаются во все стороны! Но нам надо дальше, дальше, в барскую усадьбу!

И все, что ни называла девочка, сидевшая верхом на трости позади мальчика, проносилось мимо. Мальчик видел все это, а между тем они только кружились по лужайке. Потом они играли на боковой тропинке, разбивали себе маленький садик. Девочка вынула из своего венка бузинный цветок и посадила в землю. Он пустил корни и ростки и скоро вырос в большой куст бузины, точь-в-точь как у старичков в Новой слободке, когда они были еще детьми. Мальчик с девочкой взялись за руки и тоже пошли гулять, но отправились не к Круглой башне и не во Фредериксбергский сад. Нет, девочка крепко обняла мальчика, поднялась с ним на воздух, и они полетели над Данией. Весна. сменялась летом, лето - осенью, осень - зимою. Тысячи картин отражались в глазах мальчика и запечатлевались в его сердце, а девочка все приговаривала:

Этого ты не забудешь никогда!

А бузина благоухала так сладко, так чудно! Мальчик вдыхал и аромат роз, и запах свежих буков, но бузина пахла всего сильнее: ведь ее цветки красовались у девочки на груди, а к ней он так часто склонял голову.

Как чудесно здесь весною! - сказала девочка, и они очутились в молодом буковом лесу. У ног их цвел душистый ясменник, из травы выглядывали чудесные бледно-розовые анемоны. - О, если б вечно царила весна в благоуханном датском буковом лесу!

Как хорошо здесь летом! - сказала она, когда они проносились мимо старой барской усадьбы с древним рыцарским замком. Красные стены и зубчатые фронтоны отражались во рвах с водой, где плавали лебеди, заглядывая в старинные прохладные аллеи. Волновались, точно море, нивы, канавы пестрели красными и желтыми полевыми цветами, по изгородям вился дикий хмель и цветущий вьюнок. А вечером взошла большая и круглая луна, с лугов пахнуло сладким ароматом свежего сена. - Это не забудется никогда!

Как чудно здесь осенью! - сказала девочка, и свод небесный вдруг стал вдвое выше и синее. Лес окрасился в чудеснейшие цвета - красный, желтый, зеленый.

Вырвались на волю охотничьи собаки. Целые стаи дичи с криком летали над курганами, где лежат старые камни, обросшие кустами ежевики. На темно-синем море забелели паруса. Старухи, девушки и дети обирали хмель и бросали его в большие чаны. Молодежь распевала старинные песни, а старухи рассказывали сказки про троллей и домовых.

Лучше не может быть нигде! А как хорошо здесь зимою! - сказала девочка, и все деревья оделись инеем, ветки их превратились в белые кораллы. Захрустел под ногами снег, словно все надели новые сапоги, а с неба одна за другой посыпались падучие звезды.

В домах зажглись елки, увешанные подарками, люди радовались и веселились. В деревне, в крестьянских домах, не умолкали скрипки, летели в воздух яблочные пышки. Даже самые бедные дети говорили:

“Как все-таки чудесно зимою!”

Да, это было чудесно! Девочка показывала все мальчику, и повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым крестом, флаг, под которым плавал бывший матрос из Новой слободки. И вот мальчик стал юношей, и ему тоже пришлось отправиться в дальнее плавание в теплые края, где растет кофе. На прощание девочка дала ему цветок со своей груди, и он спрятал его в книгу. Часто вспоминал он на чужбине свою родину и раскрывал книгу - всегда на том месте, где лежал цветок! И чем больше юноша смотрел на цветок, тем свежее тот становился, тем сильнее благоухал, а юноше казалось, что он слышит аромат датских лесов. В лепестках же цветка ему виделось личико голубоглазой девочки, он словно слышал ее шепот: “Как хорошо тут и весной, и летом, и осенью, и зимой!” И сотни картин проносились в его памяти.

Так прошло много лет. Он состарился и сидел со своею старушкой женой под цветущим деревом. Они держались за руки и говорили о былом, о своей золотой свадьбе, точь-в-точь как их прадед и прабабушка из Новой слободки. Голубоглазая девочка с бузинными цветками в волосах и на груди сидела в ветвях дерева, кивала им головой и говорила: “Сегодня ваша золотая свадьба!” Потом она вынула из своего венка два цветка, поцеловала их, и они заблестели, сначала как серебро, а потом как золото. А когда девочка возложила их на головы старичков, цветы превратились в золотые короны, и муж с женой сидели точно король с королевой, под благоухающим деревом, так похожим на куст бузины. И старик рассказывал жене историю о Бузинной матушке, как сам слышал ее в детстве, и обоим казалось, что в той истории очень много похожего на историю их жизни. И как раз то, что было похоже, им и нравилось больше всего.

Вот так! - сказала девочка, сидевшая в листве. - Кто зовет меня Бузинной матушкой, кто Дриадой, а настоящее-то мое имя Воспоминание. Я сижу на дереве, которое все растет и растет. Я все помню, обо всем могу рассказать! Покажи-ка, цел ли еще у тебя мой цветок?

И старик раскрыл книгу: бузинный цветок лежал такой свежий, точно его сейчас только вложили между листами. Воспоминание ласково кивало старичкам, а те сидели в золотых коронах, озаренные пурпурным закатным солнцем. Глаза их закрылись, и... и... Да тут и сказке конец!

Мальчик лежал в постели и сам не знал, видел ли он все это во сне или только слышал. Чайник стоял на столе, но бузина из него не росла, а старичок собрался уходить и ушел.

Как чудесно! - сказал мальчик. - Мама, я побывал в теплых краях!

Верно! Верно! - сказала мать. - После двух таких чашек бузинного чая немудрено побывать в теплых краях. - И она хорошенько укутала его, чтобы он не простыл. - Ты таки славно поспал, пока мы спорили, сказка это или быль!

А где же Бузинная матушка? - спросил мальчик.

В чайнике! - ответила мать. - Там ей и быть.