Отношение толстого к религии. Лев Николаевич Толстой. Путь к Богу

Лев Николаевич Толстой

Исповедь

О религии –

Лев Толстой

«Исповедь»

Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18 ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.

Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко.

Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что то очень занимательное и весьма возможное.

Помню еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, c свойственною его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не переставая поднимали его на смех и прозвали почему то Ноем. Помню, Мусин Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня.

Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться и в собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где то там, вдали от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением.

По жизни человека, по делам его как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большей частью встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.

В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру.

Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных вероучению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа.

Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет двадцати шести уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его сказал ему: «А ты еще все делаешь это?»

И больше ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с этого дня становиться на молитву и ходить в церковь. И вот тридцать лет не молится, не причащается и не ходит в церковь. И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился бы к ним, не потому, чтоб он решил что нибудь в своей душе, а только потому, что слово это, сказанное братом, было как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести; слово это было указанием на то, что там, где он думал, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова, которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их бессмысленность, он не мог продолжать их.

Так было и бывает, я думаю, с огромным большинством людей. Я говорю о людях нашего образования, говорю о людях, правдивых с самими собою, а не о тех, которые самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то ни было временных целей. (Эти люди – самые коренные неверующие, потому что если вера для них – средство для достижения каких нибудь житейских целей, то это уж наверно не вера.) Эти люди нашего образования находятся в том положении, что свет знания и жизни растопил искусственное здание, и они или уже заметили это и освободили место, или еще не заметили этого.

Сообщенное мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в других, с той только разницей, что так как я очень рано стал много читать и думать, то мое отречение от вероучения очень рано стало сознательным. Я с шестнадцати лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во что то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в Бога, или, скорее, я не отрицал Бога, но какого Бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать.

Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя – то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, – единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чем было совершенствование и какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно, – я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю – составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменялось совершенствованием вообще, т.е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т.е. славнее, важнее, богаче других.

Когда нибудь я расскажу историю моей жизни – и трогательную и поучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, что многие и многие испытали то же. Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли.

Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – все это уважалось.

Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны. Добрая тетушка моя, чистейшее существо, с которой я жил, всегда говорила мне, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтоб я имел связь с замужнею женщиной: «Rein ne forme un jeune homme comme une liaison avec une femme comme il faut»; еще другого счастья она желала мне – того, чтоб я был адъютантом, и лучше всего у государя; и самого большого счастья – того, чтоб я женился на очень богатой девушке и чтоб у меня, вследствие этой женитьбы, было как можно больше рабов.

Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступлений, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.

Так я жил десять лет.

В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили.

Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая ее оправдывала.

Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идет развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше призвание – учить людей. Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, – в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит. Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я – художник, поэт – писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.

Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее было очень выгодно и приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее истинности. Но на второй и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. Одни говорили: мы – самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы настоящие, а вы учите неправильно. И они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга. Кроме того, было много между ними людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. Все это заставило меня усомниться в истинности нашей веры.

Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов ее и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам – много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни – но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость. Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта – обман.

Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрекся от нее, но от чина, данного мне этими людьми, от чина художника, поэта, учителя – я не отрекся. Я наивно воображал, что я – поэт, художник, и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.

Из сближения с этими людьми я вынес новый порок – до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему.

Теперь, вспоминая об этом времени, о своем настроении тогда и настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, и страшно, и смешно – возникает именно то самое чувство, которое испытываешь в доме сумасшедших.

Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать – как можно скорее, как можно больше, что все это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, мы не знаем, что ответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме.

Тысячи работников дни и ночи из последних сил работали, набирали, печатали миллионы слов, и почта развозила их по всей России, а мы все еще больше и больше учили, учили и учили и никак не успевали всему научить, и все сердились, что нас мало слушают.

Ужасно странно, но теперь мне понятно. Настоящим, задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал. Для достижения этой цели мы ничего другого не умели делать, как только писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того чтобы нам делать столь бесполезное дело и иметь уверенность, что мы очень важные люди, нам надо было еще рассуждение, которое бы оправдывало нашу деятельность. И вот у нас было придумано следующее: все, что существует, то разумно. Все же, что существует, все развивается. Развивается же все посредством просвещения. Просвещение же измеряется распространением книг, газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты, и потому мы самые полезные и хорошие люди. Рассуждение это было бы очень хорошо, если бы мы все были согласны; но так как на каждую мысль, высказываемую одним, являлась всегда мысль, диаметрально противоположная, высказываемая другим, то это должно бы было заставить нас одуматься. Но мы этого не замечали. Нам платили деньги, и люди нашей партии нас хвалили, – стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми.

Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда же я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, – называл всех сумасшедшими, кроме себя.

Так я жил, предаваясь этому безумию еще шесть лет, до моей женитьбы. В это время я поехал за границу. Жизнь в Европе и сближение мое с передовыми и учеными европейскими людьми утвердило меня еще больше в той вере совершенствования вообще, которой я жил, потому что ту же самую веру я нашел и у них. Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет у большинства образованных людей нашего времени. Вера эта выражалась словом «прогресс». Тогда мне казалось, что этим словом выражается что то. Я не понимал еще того, что, мучимый, как всякий живой человек, вопросами, как мне лучше жить, я, отвечая: жить сообразно с прогрессом, – говорю совершенно то же, что скажет человек, несомый в лодке по волнам и по ветру, на главный и единственный для него вопрос: «Куда держаться?» – если он, не отвечая на вопрос, скажет: «Нас несет куда то».

Тогда я не замечал этого. Только изредка не разум, а чувство возмущалось против этого общего в наше время суеверия, которым люди заслоняют от себя свое непонимание жизни. Так, в бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял – не умом, а всем существом, что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем. Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса была смерть моего брата. Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания. Но это были только редкие случаи сомнения, в сущности же я продолжал жить, исповедуя только веру в прогресс. «Все развивается, и я развиваюсь; а зачем это я развиваюсь вместе со всеми, это видно будет». Так бы я тогда должен был формулировать свою веру.

Вернувшись из за границы, я поселился в деревне и попал на занятие крестьянскими школами. Занятие это было мне особенно по сердцу, потому что в нем не было той, ставшей для меня очевидною, лжи, которая мне уже резала глаза в деятельности литературного учительства. Здесь я тоже действовал во имя прогресса, но я уже относился критически к самому прогрессу. Я говорил себе, что прогресс в некоторых явлениях своих совершался неправильно и что вот надо отнестись к первобытным людям, крестьянским детям, совершенно свободно, предлагая им избрать тот путь прогресса, который они захотят. В сущности же я вертелся все около одной и той же неразрешимой задачи, состоящей в том, чтоб учить, не зная чему. В высших сферах литературной деятельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, потому что я видел, что все учат различному и спорами между собой скрывают только сами от себя свое незнание; здесь же, с крестьянскими детьми, я думал, что можно обойти эту трудность тем, чтобы предоставить детям учиться, чему они хотят. Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть – учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно. После года, проведенного в занятиях школой, я другой раз поехал за границу, чтобы там узнать, как бы это так сделать, чтобы, самому ничего не зная, уметь учить других.

И мне казалось, что я этому выучился за границей, и, вооруженный всей этой премудростью, я в год освобождения крестьян вернулся в Россию и, заняв место посредника, стал учить и необразованный народ в школах, и образованных людей в журнале, который я начал издавать. Дело, казалось, шло хорошо, но я чувствовал, что я не совсем умственно здоров и долго это не может продолжаться. И я бы тогда же, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел в пятьдесят лет, если б у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще мною и обещавшей мне спасение: это была семейная жизнь.

В продолжение года я занимался посредничеством, школами и журналом и так измучился, от того особенно, что запутался, так мне тяжела стала борьба по посредничеству, так смутно проявлялась деятельность моя в школах, так противно мне стало мое влияние в журнале, состоявшее все в одном и том же – в желании учить всех и скрыть то, что я не знаю, чему учить, что я заболел более духовно, чем физически, – бросил все и поехал в степь к башкирам дышать воздухом, пить кумыс и жить животною жизнью.

Вернувшись оттуда, я женился. Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни. Стремление к усовершенствованию, подмененное уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, к прогрессу, теперь подменилось уже прямо стремлением к тому, чтобы мне с семьей было как можно лучше.

Так прошло еще пятнадцать лет.

Несмотря на то, что я считал писательство пустяками, в продолжение этих пятнадцати лет я все таки продолжал писать. Я вкусил уже соблазна писательства, соблазна огромного денежного вознаграждения и рукоплесканий за ничтожный труд и предавался ему как средству к улучшению своего материального положения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизни моей и общей.

Я писал, поучая тому, что для меня было единой истиной, что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше.

Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?

Сначала мне казалось, что это так – бесцельные, неуместные вопросы. Мне казалось, что это все известно и что, если я когда и захочу заняться их разрешением, это не будет стоить мне труда, – что теперь только мне некогда этим заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельнее и настоятельнее требовались ответы, и как точки, падая все на одно место, сплотились эти вопросы без ответов в одно черное пятно.

Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растет, и больной не успеет оглянуться, как уже сознает, что то, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это – смерть.

То же случилось и со мной. Я понял, что это – не случайное недомогание, а что то очень важное, и что если повторяются все те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю – зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: «Зачем?» Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: «А мне что за дело?» Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что ж!..» И я ничего и ничего не мог ответить. Вопросы не ждут, надо сейчас ответить; если не ответишь, нельзя жить. А ответа нет.

религия Лев Николаевич Толстой Царство божие внутри вас, или... как духовными, т.е. исповедующими христианскую религию , критиками, так и светскими, т.е. не исповедующими христианскую религию ; и, наконец, те...

101 год назад, 29 ноября 1910 года, на станции Астапово Тамбовской губернии скончался .

Взгляды Льва Толстого - именно те, которые послужили причиной известного решения синода - всегда пользовались (и пользуются) определенной популярностью. Это связано не только с его бесспорной литературной гениальностью, но и с тем, что беда Льва Толстого подобна беде очень многих людей, взирающих на Церковь.

Толстой видит обрядность, иерархию, книги св. Отцов, богословие; при этом он совершенно не видит Христа. Без Христа все, что он видит в Церкви, рассыпается, кажется набором раздражающих нелепостей. Так человек, зашедший на свадьбу, но не понимающий смысла происходящего, может ворчать на нелепое платье молодой женщины, неудобный костюм мужчины, бессмысленный обряд с обменом кольцами и дурацкие крики “горько”.

Церковь собирается вокруг Христа, воскресшего и живого во веки веков, и без Него все остальное бессмысленно. Беда Льва Толстого именно в том, что воскресшего Христа он не видит - он видит только давно умершего древнего учителя. Как писал он сам:

“Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что Он во мне и я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством” (Ответ Льва Николаевича Толстого на постановление Синода).

Спор Толстого с Церковью – это спор о именно Христе. Кто такой Иисус Христос? Живший когда-то, в глубокой древности, учитель, такой же мертвый, как и все остальные древние учителя, или Тот, Кто невидимо, но абсолютно реально пребывает с верующими в Него? Можно ли взывать к Нему в молитве или это “величайшее кощунство”? Может ли Он простить грехи, или само прощение есть “вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением” ? Есть ли среди нас Христос, милосердный и сострадающий, Тот, Кто утешает нас во всякой скорби, и встретит нас за порогом смерти? Или все что есть – это только “учение”?

Евангелие, хранимое и возвещаемое Церковью, говорит о том, что Сам Бог облекся в плоть, был распят и погребен за нас, неблагодарных и злонравных. Знаменитые слова “ ” Апостол Иоанн произносит именно говоря о Боге, который стал человеком и предал Себя на муку и смерть ради нашего спасения.

“Евангелие Толстого”, напротив, говорит о хорошем, но несколько мечтательном и безответственном человеке, который говорил нравственные прописи и которого за это убили. Каким образом насильственная смерть еще одного хорошего человека может свидетельствовать о Божией любви – непонятно. Зато понятно, что с точки зрения Толстого у нас нет Спасителя, возлюбившего нас и предавшего Себя за нас:

“То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо” (Лев Толстой. Ответ на определение Синода от 20-22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма).

Этот выбор – мертвый учитель или живой Спаситель – и встает перед нами, когда мы выбираем между учением Толстого и верой Церкви.

Но важно отметить и еще одну печальную вещь – люди, которые упрекают Церковь в том, что она отошла от Евангелия, в то время как Толстой понимал его прямо и буквально, очевидно, не читали ни Евангелия, ни Толстого. Как только мы откроем “Евангелие, изложенное Львом Толстым”, и сопоставим его с просто Евангелием, мы обнаружим, что Толстой грубо кромсает Евангельский текст, выкидывая из слов Христа то, что не согласно с его взглядами, и иногда просто приписывая Христу свои собственные слова – нередко прямо противоположные тому, что говорит Евангельский Христос.

Если бы такому обращению подвергся любой другой текст, хотя бы текст самого Льва Николаевича, это было бы сочтено крайне непорядочным и, совершенно очевидно, не было бы принято его почитателями. Едва ли следует удивляться тому, что Церковь не может принять такого произвольного редактирования слов Христа.

Если же мы обратимся к подлинному учению Христа, мы найдем там Его слова: “Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее” (Матф.16:18). Подлинное учение Христа - и не только учение - Его самого - мы можем найти только в созданной Им Церкви.

Подборка Максима Орлова,

д. Горваль Гомельской области (Беларусь).

Без религии никогда не жило и не может жить человечество. 1

Человек может рассматривать себя как животное среди животных, живущих сегодняшним днём, он может рассматривать себя и как члена семьи, и как члена общества, народа, живущего веками, может и даже непременно должен (потому что к этому неудержимо влечёт его разум) рассматривать себя как часть всего бесконечного мира, живущего бесконечное время. И потому разумный человек всегда устанавливал, кроме отношения к ближайшим явлениям жизни, своё отношение ко всему бесконечному по времени и пространству и потому непостижимому для него миру, понимая его как одно целое. И такое установление отношения человека к тому непостижимому целому, которого он чувствует себя частью и из которого он выводит руководство в своих поступках, и есть то, что называлось и называется религией. И потому религия всегда была и не может перестать быть необходимостью и неустранимым условием в жизни разумного человека и разумного человечества. 2

Человек без религии, т. е. без какого-либо отношения к миру, так же невозможен, как человек без сердца. Человек может не знать, что у него есть сердце; но как без сердца, так и без религии человек не может существовать. 3

Полный человек, каким он должен быть, это человек религиозный. Человек без религии – животный, только возможность человека. 4

Все бедствия людей от отсутствия религии. Без религии нельзя жить. Только религия даёт определение хорошего и дурного, и потому человек только на основании религии может сделать выбор из всего того, что он может желать сделать. Только религия уничтожает эгоизм, только вследствие религиозных требований человек может жить не для себя. Только религия уничтожает страх смерти; только религия даёт человеку смысл жизни; только религия устанавливает равенство людей; только религия освобождает человека от всех внешних стеснений. 5

Если та религия, в которую вы верили, разрушена вашим критическим отношением к ней, тотчас ищите другую, т. е. другой ответ на вопрос: зачем вы живёте? Как без короля, говорят, нельзя быть минуты: Le roi est mort, vive le roi*, так тем меньше нельзя быть минуты без этого царя в голове и сердце. Только религия, т. е. ответ на вопрос: зачем я живу? даст такое дело, при котором можно забыть себя, свою ничтожную, гибнущую и надоевшую себе, и столь несносно требовательную личность. 6

* Король умер, да здравствует король.

___________________

Рассматривая причины тех бедствий, от которых страдает человечество, восходя от ближайших причин к более основным, всегда придёшь к основной причине всех и всяких бедствий людей: к неясности или ложности установленного отношения человека к миру и началу его, т. е. к ложной религии. 7

…Религия, то самое, что одно даёт человеку истинное благо жизни, религия в извращённом виде есть главный источник заблуждений и страданий людских. 8

Исправление существующего зла жизни не может начаться ни с чего другого, как только с обличения религиозной лжи и свободного установления религиозной истины в самом себе каждым отдельным человеком. 9

Жизнь – серьёзное дело, а в жизни самое серьёзное – религия, т. е. то, как человек понимает себя и своё отношение ко всему, к богу. И потому опасно и губительно делать из религии средство для достижения каких-либо не говорю уже корыстных, самолюбивых или тщеславных, но и каких бы то ни было эгоистических целей, вроде душевного спокойствия. Цель религии может быть только одна: познание доступной человеку высшей истины и подчинение ей своей жизни. 10

Истинное религиозное учение должно состоять в том, чтобы указать людям преимущества сознания вечного, духовного перед временным и телесным, научить людей пользоваться временным и телесным для достижения целей духовных. 11

Сущность религии в том, чтобы видеть не себя одного и прикасающихся к тебе, а Всё, бесконечное Всё, и своё отношение к этому Всему – Богу. В этом религия. 12

Религия есть такое состояние, при котором поступки обусловливаются не соображениями об этой только, временной жизни, но соображениями обо всей, вечной, бесконечной жизни. 13

Если религия не связывает жизнь человека с бесконечным существованием, это (…) не религия. 14

Исследуя вопросы религиозные, самые важные для жизни, всей жизни человека, старайтесь быть свободными от того, что извне внушено вам, и от соображений, вытекающих из вашего положения, а будьте готовы идти за истиной, куда бы она ни привела вас. 15

Не бойся откидывать от своей веры всё телесное, всё видимое, осязаемое. Чем больше ты очистишь духовное ядро твоей веры, тем твёрже она будет для тебя. 16

Человек может пользоваться тем преданием, которое перешло к нему от мудрых и святых людей прошедшего, но он сам должен проверить своим разумом то, что передаётся, и откинуть от предания то, что несогласно с разумом, и принять то, что согласно с ним. Каждый человек должен сам устанавливать своё отношение к миру. 17

…Во главе всего (…) разум человеческий, который старше всех книг и библий, от которого и произошли все библии, без которого ничего понять нельзя, и который дан каждому из нас не через Моисея или Христа, или апостолов, или через церковь, а прямо дан от Бога каждому из нас, и одинаковый всем. И потому ошибка может быть во всём, но только не в разуме. И разойтись люди могут только тогда, когда они будут верить разным преданиям человеческим, а не единому, у всех одинаковому и всем непосредственно от Бога данному разуму. 18

…Человек должен понимать и помнить, что истина открыта ему прежде и вернее всего не в книге, не в предании, не в каком-нибудь собрании людей, а в его собственном сердце и в разуме, как это и говорил ещё Моисей, объявивший народу, что закон бога не надо искать ни за морем, ни на небе, а в своём сердце, и как говорил это Христос евреям, говоря, что вы не знаете истины, потому что верите преданиям человеческим, а не тому, кого он послал. Послал же бог в нас разум – одно и непогрешимое орудие познания, которое дано нам. 19

Не надо бояться тех разрушений, которые совершает разум в установленных людьми преданиях. Разум не может ничего уничтожать, не заменяя его истиной. Таково его свойство. 20

Не подавлять свой разум, как этому учат лжеучители, нужно для того, чтобы познать истину, а, напротив, очищать, напрягать его, проверять им всё, что предлагается. 21

…Авторитет разума сильнее всего, и потому, поверив разуму (…), я не могу ошибиться. Бог дал мне свыше орудие познания себя; я употребил это орудие с одним желанием познать и исполнить его волю, я сделал всё, что мог, и потому не могу быть виноват, и спокоен. 22

Чему бы я ни следовал и что бы ни признавал за истину, причиной моего решения будет всегда только мой разум, и потому следовать можно не тому [или] другому учению, а только своему разуму. 23

Истинная религия есть прежде всего искание религии. 24

Есть люди, которые берут на себя право решать за других их отношение к Богу и к миру, и есть люди, огромное большинство, которые отдают это право другим и слепо верят тому, что говорят им. Одинаково преступны и жалки и те, и другие. 25

Есть две веры: вера доверия к тому, что говорят люди, — это вера в человека или в людей, и таких вер много различных; и вера в свою зависимость от того, кто послал меня в мир. Это вера в бога, и такая вера одна для всех людей. 26

Если путь, по которому я пришёл к тому радостному и вполне удовлетворяющему меня сознанию, в котором нахожусь, ошибочен по мнению других людей, то это для меня совершенно безразлично, так же, как безразлично бы было для человека, пришедшего домой, доказательства о том, что он шёл не по настоящей дороге. 27

Кто верит в людское учение о боге, верит в слова о боге, а не в бога. Верит в бога только тот, кто не может мыслить без понятия бога. Бог для такого человека в духовном отношении то же, что для человека в материальном отношении то, на чём он стоит и без чего ему немыслимо никакое материальное положение. 28

…Умаление бога более всего извращает религиозное понимание людей и большей частью лишает людей какой бы то ни было религии – руководства поступков. Для установления такой религии лучше всего оставить бога в покое, не приписывать ему не только творения рая, ада, гнева, желания искупить грехи и т.п. глупости, но не приписывать ему воли, желаний, любви даже. Оставить Бога в покое, понимая Его как нечто совершенно недоступное нам, а строить свою религию, отношение к миру на основании тех свойств разума и любви, которыми мы владеем. Религия эта будет та же религия правды и любви, как и все религии в их истинном смысле от браминов до Христа, но будет точнее, яснее, обязательнее. 29

Христианское человечество уже давно пережило ту церковную веру, которую столько веков выдавали за христианскую, так что теперь всякое серьёзное рассмотрение основ этой веры неизбежно приведёт к распадению её, как гнилое дерево, которое стоит подобно живому, но стоит тронуть его, и оно распадётся прахом. 3 0

Суеверие церкви состоит в вере в то, что непрестанно уясняющаяся людям религиозная истина была раз навсегда открыта и что известные люди, присвоившие себе право учить людей истинной вере, находятся в обладании единой, раз навсегда выраженной религиозной этой истины. 3 1

Казалось бы, малому ребёнку должно быть понятно, что нет того внешнего признака непогрешимости, который приписывают себе церкви, и что утверждение про себя о том, что я – церковь, через меня говорит святой дух, есть верх гордости, безумия, безбожия. Но удивительное дело, этот очевидный обман держится и теперь. Если сличить только разные исповедания, исключающие и ненавидящие одно другое, и в особенности если проследить ужасную историю церквей и соборов, из которой ясно видно, как эти мнимые постановления святого духа устанавливались случайностью, светской властью, угрозами, обманами, и как мнимые постановления святого духа часто противоречили друг другу, то нельзя достаточно удивляться тому, что этот очевидный обман всё ещё держится, и есть люди – и много их – умных, учёных, признающих его истиною. 32

…Как было христианство в его начале, при Христе и при апостолах, и при мучениках – всегда смиренно, тайно почти, так оно осталось и до конца, таково оно и теперь… (…) Оно по свойству своему смиренно и незаметно. Оно и душу человеческую и всё человечество захватывает без треска, так, что и не знаешь, когда оно вошло и окрепло. 3 3

Так называемые верующие верят, что Христос – бог, второе лицо троицы, сошедшее на землю для того, чтобы дать людям пример жизни, и исполняют сложнейшие дела, нужные для совершения таинств, для постройки церквей, для посылки миссионеров, учреждения монастырей, управления паствой, исправления веры, но одно маленькое обстоятельство они забывают – делать то, что он сказал. 34

Если человек изучает закон Бога, но не делает усилия для того, чтобы исполнить его, то такой человек похож на земледельца, который пашет, но не сеет. 35

Вера только тогда вера, когда дела жизни согласны с нею и ни в каком случае не противоречат ей. 36

Мы не требуем от людей никакого особенного исповедания. Человек, даже не признающий бога, — нам не чужд. Если мы чего требуем, то только того, чтобы люди делали для жизни те выводы, которые вытекают из того, что они исповедуют. 37

«Царство божие внутри вас есть, и царство божие силою (т. е. усилиями) берётся.» Я верю в это и делаю какие могу для этого усилия, а вы вот предлагаете мне совершение известных обрядов и произнесение известных слов, которые покажут, что я признаю непогрешимой истиной всё то, что люди, назвавшиеся церковью, признают истиной, что вследствие этого все мои грехи простятся – как-то кем-то простятся, и мне не только не нужно будет работать внутреннюю, тяжёлую и вместе с тем радостную духовную работу своего исправления, а что я буду как-то спасён от чего-то и получу какое-то вечное блаженство. 3 8

Обман, (…) что есть какое-то средство, кроме своего усилия, посредством которого мы можем совершенствоваться. Верить тому, что есть такие средства, полагаться на таинства, веру в искупление или молитву для совершенствования, всё равно, что кузнецу, когда у него в руках железо и молот, и есть наковальня, и горно разожжено, придумывать помимо того, чтобы бить молотом по железу, средство ковать его или просить бога о том, чтобы он дал ему силы работать. (…)

Нет более безнравственного и вредного учения, как то, что человек не может совершенствоваться своими силами. (…)

Истина есть то, что познаётся усилиями и ничем другим познаваться не может. 39

Христос учил людей тому, чтобы они освобождались от внешних форм и обрядов, потому что знал, что всякое исполнение обрядов убивает дух и освобождает людей от внутреннего совершенствования и дел любви. 40

Удивительная судьба христианства! Его сделали домашним, карманным, обезвредили его, и в таком виде люди приняли его, и мало того, что приняли его, привыкли к нему, на нём устроились и успокоились. 41

Христианство в таком положении, что его надо открывать. 42

…На ваш вопрос, бог ли Христос или нет, я отвечаю, что нет; но так как я думаю, что в каждом из нас живёт бог и от каждого из нас зависит больше или меньше проявить его, то я полагаю, что Христос проявил в высшей степени того бога, какой жил в нём. 43

…Христос сказал: вы – боги. И не только сказал, но его учение не что иное, как признание человеческого достоинства и того, что человек есть сын божий. 44

Христианство, если только оно искренно принято, действует, как самый страшный динамит, разрывая всё старое и открывая новые бесконечные горизонты. 45

Истинное религиозное учение воспринимается людьми всегда как что-то забытое, вдруг вспомнившееся. Истинное религиозное учение поднимает человека на такую высоту, с которой ему открывается радостный мир, подчинённый разумному закону. Чувство, испытываемое человеком, воспитанным в ложном религиозном учении и узнающим истинное, подобно тому, которое испытал бы человек, запертый в тёмной душной башне, когда бы он поднялся на высшую открытую площадку башни, с которой он увидал бы невидный прежде прекрасный мир. 46

Христианство тем и велико, что оно не выдумано Христом, а что оно есть закон вечный, которому следовало человечество гораздо прежде, чем закон этот был выражен, и которому оно всегда будет следовать… 4 7

Последняя заповедь Христа выражает всё его учение: «Любите друг друга, как я полюбил вас, и потому все узнают, что вы мои ученики, если вы будете иметь любовь друг к другу». Он не говорит: «если вы верите в то или в это», но «если вы любите». Вера изменяется вместе с неперестающим изменением взглядов и знаний; она связана с временем и изменяется вместе с временем. Любовь же не временна; она неизменна, вечна. 48

…Есть и была всегда только одна истина жизни и потому одна только вера в эту истину, и она раз навсегда открыта в сердцах всех людей: Будда, Конфуций, Лаодзи, Сократ, Христос делали только то, что они откидывали ложь личных заблуждений, нараставшую на эту истину, и показывали истину во всей её чистоте. 49

Не надо во что бы то ни стало держаться старины. Надо быть готовым изменить прежние порядки, если они вредны. Моряк, который будет становить одни и те же паруса при всяком ветре, недалеко уедет. 50

Религия движется, как и всё движется, движется тем, что освобождается от лишнего, неясного, произвольного, личного. Истинное религиозное чувство есть участие в этом освобождении. 51

…Движение идёт до сих пор, и вдруг среди этого непрерывного движения, составляющего жизнь человечества, придумываются основания, по которым можно признать известное состояние просветления истинным, вечным, окончательным. И закрепляется состояние, свойственное 3-му веку, и требуется, чтоб его после 15 веков признавали соответствующим. Но христианство именно в движении к идеалу, и потому то, что закреплялось и тем лишалось движения, тем самым и переставало быть христианским. 52

…Стремление людей создавать форму и признавать её правильной (…) есть главное препятствие христианству – это трение. И задача людей, идущих за Христом, — уменьшать это трение сколь возможно. Форм для следования по пути Христа, как точек на бесконечной линии, бесконечное количество, и ни одна не важнее другой. Важна быстрота движения. А быстрота движения в обратном отношении к возможности определения точек. 5 3

…Сила жизни христианской не в различной степени совершенства (все степени равны, потому что путь бесконечен), а в ускорении движения. Чем быстрее движение, тем сильнее жизнь. И это жизнепонимание даёт особую радость, соединяя со всеми людьми, стоящими на самых различных степенях, а не разъединяя, как это делает заповедь. 5 4

Главное и самое нужное для религиозной жизни – сознание (…) того, что мы не стоим, а не только движемся, но летим (…) с страшной быстротой. Совсем другое отношение к жизни, если знаешь или если не знаешь, не помнишь этого. Только забывая это, люди хватаются руками, стараясь удержать то, мимо чего пролетают. Нельзя хвататься, руки оторвёт. 5 5

Думать, что надо верить точно так же, как верили деды и прадеды, всё равно, что думать, что твоя детская одёжа будет тебе впору, когда ты вырастешь. 56

Я не думаю, чтобы нужен был руками человеческими воздвигнутый храм. Храм этот воздвигнут богом. Это весь мир живых существ и в особенности людей, по отношению которых мы всегда можем проявлять свою веру. 5 7

…Истинная религия (…) есть только одна. Вся эта истинная религия ещё не открылась человечеству, но часть её проявляется во всех исповеданиях. Весь прогресс человечества состоит в этом всё большем и большем соединении всех в этой одной истинной религии и в всё большем и большем уяснении её. И потому всем любящим истину надо стараться отыскивать не различия в религиях и их недостатки, а их единство и достоинства. 58

Неверующие ищут доказательств истинности религии; нет более сильного доказательства, как то единое во всех религиозных учениях и в сердце каждого человека, когда он добросовестно сравнит между собою все религиозные учения и заглянет в своё сердце. 59

…Во всех великих религиях (…) есть два рода религиозных положений: одни бесконечно различные, разнообразные, смотря по времени, месту и характеру народа, в котором они появлялись, и другие, которые всегда во всех религиях одни и те же… (…) …Этим, общим всем религиям, положениям не только должно, но нельзя не верить, потому что положения эти, кроме того, что они одни и те же во всех религиях мира, записаны ещё и в сердце каждого человека как несомненные и радостные истины. 60

Я не хочу быть христианином, как не советовал и не хотел бы, чтобы были браменисты, буддисты, конфуцианцы, таосисты, магометане и другие. Мы все должны найти, каждый в своей вере, то, что обще всем, и, отказавшись от исключительного своего, держаться того, что обще. 6 1

«Тот, кто начнёт с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (своё спокойствие) больше всего на свете», — сказал Кольридж.

Я шёл обратным путём. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. 6 2

Вы говорите мне о соединении с церковью. Думаю, что не ошибаюсь, полагая, что я никогда не разъединялся с нею, — не с той какой-либо одной из тех церквей, которые разъединяют, а с той, которая всегда соединяла и соединяет всех, всех людей, искренно ищущих бога (…). С этою всемирною церковью я никогда не разлучался и более всего на свете боюсь разойтись с ней. 63

То, что бог только нам, 400 миллионам христиан, дал свой истинный закон, да и в том мы, христиане, не согласны, а остальные 1000 миллионов живут по ложному закону, этому трудно поверить. Тому же, что бог всем людям дал один разум и совесть для того, чтобы они все соединились во одно, этому трудно не поверить. 64

Я думаю, что мы дискредитировали бы общего нам бога, если бы каждый из нас приписывал ему то, что он настаивает на тех богословских учениях, в которых мы расходимся вследствие нашей человеческой ограниченности. 65

[О буддизме и христианстве.] Разумеется, это всё одно и то же. И не может не быть одно и то же, как не может быть не один ствол у дерева, как не может не быть одна истина. (…) То же море, на которое только они въехали с севера, мы с юга, а ещё третьи с востока или запада. Различие только в берегах, в том месте, с которого въезжать на море, а море одно, и чем дальше от берега, тем менее различия и очевиднее, что море одно. 6 6

Я представляю себе мир как огромный храм, освещённый только посередине. Как бы люди ни собирались в тёмных углах храма, все эти собрания, имеющие целью объединение, произведут только обратное действие, как это и происходит во всех церквах. Единственный способ объединения – это не думать о нём, но каждому самому по себе искать истину, искать и идти по направлению к свету, который освещает только определённое пространство в середине храма. Только таким образом все люди объединятся, и в этом истинный прогресс человечества. Не думая об объединении, христианин отбросит всё то, что неистинно в его религии (…) и, подходя и приближаясь к свету (к истине), увидит, как с совсем другой стороны подходит к ней китаец, буддист, которые, не думая об объединении, сделают, тем не менее, то же самое, и между ними установится настоящее единение… 6 7

Если бы мы только держались твёрдо того правила, чтобы, соединяясь с каждым человеком в том, в чём мы согласны, не требовать от него согласия с тем, с чем он не согласен, и просили бы его не требовать того же от нас, то мы никогда и не нарушили бы главного завета Христа – единения, и были бы, не произнося слова Христос, гораздо более христианами, чем если бы мы какими бы то ни было средствами заставили людей сказать, что они поверили в Христа и разные догматы, в которые они не поверили. 68

Бог – это весь бесконечный мир. Мы же, люди, в шару, не в середине, а в каком-либо месте (везде середина) этого бесконечного мира. И мы, люди, проделываем в своём шару окошечки, через которые смотрим на Бога, — кто сбоку, кто снизу, кто сверху, но видим все одно и то же, хотя представляется оно нам и называем его мы различно. И вывод из того, что видно в окошечках, для всех один: будем жить все согласно, дружно, любовно. Ну и пускай каждый глядит в своё окошечко и делает то, что вытекает из этого смотрения. Зачем же отталкивать людей от их окошечек и тащить к своему? Зачем приглашать даже бросить своё – оно, мол, дурное – и приглашать к своему? Это даже неучтиво. Если кто недоволен тем, что видит в своё, пускай сам подойдёт к другому и спросит, что ему видно, и пускай тот, кто доволен тем, что видит, расскажет то, что он видит. Это полезно и можно. 69

Я не позволяю себе, да и не считаю нужным обсуждать или осуждать вашу веру, чувствуя, во-первых, то, что если жестоко и недобро осуждать поступки, характер, даже наружность человека, то тем более жестоко, недобро осуждать самое драгоценное для человека, его святая святых, его веру; во-вторых, потому, что знаю, что вера человека складывается в его душе сложными, тайными внутренними путями и может измениться не по желанию людей, а по воле бога. 70

…Каждый верит по-своему, и если точно верит, т.е. установил своё отношение к Богу, то вера его священна. 71

…Знание других религий более всего уясняет свою и укрепляет в вере, а главное – основы её. 72

У всех вер одни и те же основы. И не может быть иначе – человек везде один. 73

…Веры шатки и противоречивы, а сознание одно и неизменно. 74

Религия вечная, всемирная – одна: это – вера в того Бога, который и во мне, и вне меня, во всех людях и во всём живом. 75

Истина проста и ясна, и открыта младенцам. И первая основная истина есть истина единения людей. И единение это возможно, если мы принесём ему в жертву наши привычки, нашу гордость ума, наше желание быть правым. 76

…Из всех вер одна вера настоящая, это вера в любовь… 77

…Христос указал нам путь, и верующие видели его всегда перед собой как прямую линию. Дело нашей жизни свести движение наше к этой прямой. 78

Долг наш и наших современников (…) в том, чтобы постараться точным образом установить начала истинной религии… 79

Преданность воле божьей – необходимое условие христианской жизни – исключает возможность определённого желания и потому прошения, молитвы о том, чтобы случилось то-то и то-то. 80

Каково бы было положение тела, если бы каждая клеточка могла просить – и с успехом – Бога о том, чтобы для неё были по её желанию размещены клеточки или чтобы не умирала она сама и те клеточки, которые ей приятны. 8 1

То, что больше всего похоже на веру: просительная молитва, есть именно неверие – неверие в то, что зла нет, что просить не о чем, что если тебе худо, то это только показывает тебе, что тебе надо поправиться, что происходит то самое, что должно быть и при чём ты должен делать, что должен. 8 2

Как Бог должен относиться к молитвам, если бы был такой Бог, которому можно бы было молиться? Так же, как должен бы относиться хозяин дома, в котором проведена вода, к которому пришли бы жильцы просить воды. Вода проведена, вам стоит только повернуть кран. Так же приготовлено для людей всё, что им может быть нужно, и Бог не виноват, что вместо того, чтобы пользоваться проведённой чистой водой, одни жильцы таскают воду из вонючего пруда, другие приходят в отчаяние от недостатка воды и молятся о том, что им дано в таком изобилии. 83

Как странно и смешно просить Бога. Не просить надо, а исполнять Его закон, быть Им. Одно человеческое отношение к Богу это то, чтобы быть благодарным Ему за то благо, которое он дал мне как частице Его. Хозяин поставил своих работников в такое положение, что, исполняя то, что он показал им, они получают высшее доступное их воображению благо (благо душевной радости), а они просят его о чём-то. Если они просят, то это значит только то, что они не делают то, что им предназначено. 84

Если ты молишься, то делаешь это только для себя, для того, чтобы напомнить себе о том, что ты такое и что ты должен делать, и потому не думай, чтобы можно было угодить богу молитвой: угодить богу можно только повиновением ему. 85

Молитесь ежечасно. Самая нужная и самая трудная молитва – это воспоминание среди движения жизни о своих обязанностях перед богом и законом его. Испугался, рассердился, смутился, увлёкся – вспомни, кто ты и что ты должен делать. В этом молитва. Это трудно сначала, но привычку эту можно выработать. 8 6

Молитва – в том, чтобы, отрешившись от всего мирского, внешнего, вызвать в себе божественную часть своей души, перенестись в неё, посредством неё вступить в общение с Тем, Кого она есть частица, сознать себя рабом Бога и проверить свою душу, свои поступки, свои желания по требованиям не внешних условий мира, а этой божественной части души. 87

Под молитвой я понимаю обращение ко всему тому, непостижимому мне, но единственно истинно существующему, совершенному, чего я чувствую себя проявлением, частицей и с которым я могу иметь общение только одним путём: любовью, любовью к нему самому и ко всем проявлениям его в ближних. (…)

Бог не личность, не может быть личностью, ни сознательным существом, потому что и личность, и сознательность есть свойства нашей ограниченности; но, несмотря на свою непостижимость, есть одна сторона, посредством которой мы можем общаться с ним. Это есть любовь. Вся жизнь наша и цель её есть увеличение любви, и об этом увеличении в себе любви, о всё большем и большем слиянии своей души с богом, об этом одном может для меня быть молитва. 88

Иногда молюсь в неурочное время самым простым образом, говорю: Господи, помилуй, крещусь рукой, молюсь не мыслью, а одним чувством сознания своей зависимости от Бога. Советовать никому не стану, но для меня это хорошо. Сейчас так вздохнул молитвенно. 89

…Иногда крещусь. Особенно часто, садясь за работу, вызываю и поддерживаю в себе этим жестом с детства связанное с ним умилённо-религиозное настроение. Я знал прекрасного человека доктора, совершенно свободомыслящего, который, умирая, показал своим воспитанникам на висевшую в углу икону Николая.

(…) Да, внешние формы безразличны, но только до тех пор, пока им не приписывают важного и обязательного значения. Когда же формы обязательны, они губительны для истинной жизни. 90

…Единственный достойный Бога и всегда слышимый Им, и всегда каждому из нас доступный способ молитвы есть молитва делами, совершаемыми для Него, ввиду Его. В области, обнимаемой этой молитвой, есть и слова, но большей частью обращённые к другим, а не к себе. Слова – это орган общения между людьми. Дела же, под которыми я разумею и духовное состояние, и даже преимущественно духовное состояние – это способ общения с Богом.

И это я думаю и говорю, совсем не отрицая молитву, а стараясь расширить её область, сделать более реальною – говорю в духе слов Христа: молитесь ежечасно. 91

…Почему молитва (…) должна выражаться только словами или поклонами и др., недолго продолжающимися, как обыкновенно понимается. Почему молитва не может выражаться продолжительными действиями рук, ног (…)? Если я пойду и целый день проработаю или неделю для вдовы, будет ли это молитва? Я думаю, что будет. (…) …Я пришёл к тому заключению, что молитва к Богу есть суеверие, т.е. самообман. – Всё, о чём я молился и молюсь, всё это может быть исполнено людьми и мною. Я слаб, я дурён, во мне порок (…), с которым я борюсь. Мне хочется молиться, и я молюсь словами; но не лучше ли расширить моё понятие молитвы, не лучше ли мне поискать причины этого порока и найти ту божескую деятельность (…), которая была бы молитвенная деятельность, противодействующая этому пороку. 92

Молитва есть единственное средство быть честным самим с собою. Люди сделали её такою, что можно быть бесчестным. 93

Плодотворная молитва есть восстановление в своём сознании того высшего понимания смысла своей жизни, до которого ты достиг в самые лучшие минуты. 94

…Живое сознание своей не отдельной, а внемирской, внепространственной и вневременной жизни, движимой любовью, может вполне заменить всякую молитву и дать постоянную твёрдую опору жизни… 95

Если у человека есть чувство долга, чувство, что он обязан к чему-нибудь, этот человек уже религиозный человек. 96

1 Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений в 90 томах. – Москва, 1928-1958, т.41, стр.328.

2 ПСС, т.36, стр.122.

3 ПСС, т.41, стр.103.

4 ПСС, т.55, стр.144.

5 ПСС, т.41, стр.579.

6 ПСС, т.68, стр.184.

7 ПСС, т.44, стр.259.

8 ПСС, т.81, стр.156.

9 ПСС, т.41, стр.381.

10 ПСС, т.79, стр.58.

11 ПСС, т.55, стр.127-128.

12 ПСС, т.56, стр.49.

13 ПСС, т.43, стр.120.

14 ПСС, т.35, стр.162.

15 ПСС, т.44, стр.314.

16 ПСС, т.41, стр.531.

17 ПСС, т.43, стр.120.

18 ПСС, т.72, стр.318.

19 ПСС, т.39, стр.160.

20 ПСС, т.42, стр.312.

21 ПСС, т.42, стр.176.

22 ПСС, т.68, стр.250.

23 ПСС, т.68, стр.119.

24 ПСС, т.58, стр.64.

25 ПСС, т.43, стр.38.

26 ПСС, т.41, стр.599.

27 ПСС, т.76, стр.243.

28 ПСС, т.78, стр.268.

29 ПСС, т.58, стр.114-115.

30 ПСС, т.68, стр.248.

31 ПСС, т.45, стр.15.

32 ПСС, т.43, стр.97.

33 ПСС, т.65, стр.127-128.

34 ПСС, т.23, стр.329.

35 ПСС, т.44, стр.165.

36 ПСС, т.42, стр.339.

37 ПСС, т.88, стр.10.

38 ПСС, т.82, стр.185.

39 ПСС, т.73, стр.7-8.

40 ПСС, т.67, стр.85.

41 ПСС, т.67, стр.81.

42 ПСС, т.55, стр.368.

43 ПСС, т.79, стр.221.

44 ПСС, т.90, стр.307.

45 ПСС, т.41, стр.173.

46 ПСС, т.44, стр.324.

47 ПСС, т.65, стр.262.

48 ПСС, т.41, стр.26.

49 ПСС, т.63, стр.359-360.

50 ПСС, т.42, стр.533.

51 ПСС, т.57, стр.204.

52 ПСС, т.51, стр.92.

53 ПСС, т.65, стр.222.

54 ПСС, т.65, стр.263.

55 ПСС, т.55, стр.118.

56 ПСС, т.43, стр.119.

57 ПСС, т.78, стр.297.

58 ПСС, т.78, стр.164-165.

59 ПСС, т.78, стр.297.

60 ПСС, т.90, стр.87.

61 ПСС, т.57, стр.181.

62 ПСС, т.34, стр.252-253.

63 ПСС, т.78, стр.178.

64 ПСС, т.81, стр.65.

65 ПСС, т.70, стр.171.

66 ПСС, т.66, стр.147.

67 ПСС, т.69, стр.200.

68 ПСС, т.43, стр.127.

69 ПСС, т.54, стр.162-163.

70 ПСС, т.74, стр.264.

71 ПСС, т.54, стр.140.

72 ПСС, т.58, стр.154.

73 ПСС, т.56, стр.15.

74 ПСС, т.58, стр.77.

75 ПСС, т.44, стр.324.

76 ПСС, т.66, стр.318.

77 ПСС, т.80, стр.51.

78 ПСС, т.50, стр.107.

79 ПСС, т.76, стр.228.

80 ПСС, т.41, стр.586.

81 ПСС, т.54, стр.63.

82 ПСС, т.41, стр.585.

83 ПСС, т.53, стр.233.

84 ПСС, т.55, стр.274.

85 ПСС, т.40, стр.382.

86 ПСС, т.41, стр.586.

87 ПСС, т.43, стр.151.

88 ПСС, т.79, стр.80-81.

89 ПСС, т.55, стр.238.

90 ПСС, т.77, стр.88-89.

91 ПСС, т.87, стр.281.

92 ПСС, т.85, стр.79.

93 ПСС, т.54, стр.219.

94 ПСС, т.41, стр.584.

95 ПСС, т.89, стр.62.

96 Маковицкий Д.П. Яснополянские записки. – Москва, «Наука», 1979, «Литературное наследство», т.90, кн.4, стр.342.

Толстой отрицал Троицу, божественность Христа, воскресение Христа и Его искупительную жертву, вечную жизнь, чудеса, церковные таинства, чертей и ангелов, непорочное зачатие, грехопадение первых людей и падшесть человеческого рода. Признавая существование Бога, он отказывает Ему в таком атрибуте как личность. Бог для него - некое безличностное начало, и потому Его нельзя любить и Ему нельзя молиться, а можно и нужно только поклоняться и служить. Толерантно относясь ко всем религиям, Толстой отрицает и грубо критикует Православную Церковь…

Как он пришел к своему учению, Толстой повествует в своем сочинении «Исповедь» (1882 г). Пришел путем тяжких раздумий, духовных кризисов, срывов и якобы озарений. Но гипертрофированная самость Толстого сыграла с ним злую шутку, дальше уже только утверждая его в истинности своей позиции. Толстой признает только нравственное учение христианства. Начало Евангелия от Иоанна в его переводе звучит так: «В начале было разумение жизни». «Учение Христа есть благо и истина» - пишет он, но Христос у него - лишь гениальный учитель нравственности, впрочем, наряду с другими деятелями: Кришной, Буддой, Моисеем, Лао-Цзы, Конфуцием, Мухаммедом, Сократом и проч.

Толстой силится создать новую религию. Он мучительно размышляет о том, что такое жизнь и смерть, материя и дух. Но ничего глубокого об этих предметах сказать ему не удается. Самое страшное зло для него - насилие. Но насилие невозможно победить насилием же. Единственный способ борьбы с насилием - непротивление. К такому выводу он приходит после религиозного переворота. Непротивление у Толстого всегда связано с неподчинением насилию. Подчиняться надо только Богу. Для Толстого Бог - «хозяин», Он посылает тебя в жизнь, и Ему (и только Ему) надо подчиняться. Насилию противоположна любовь. Служение Богу и любовь к ближнему - Толстой это бесконечно повторяет в своем «Дневнике».

После «Исповеди» начинается активная публицистическая деятельность Толстого, в которой он не только проповедует, но и хлестко критикует правительство и современный ему строй жизни. В России его не печатают. Но у него появляется помощник: Владимир Григорьевич Чертков - аристократ, поверивший в учение Толстого настолько, что стал более толстовцем, чем сам Толстой. Сухой, волевой и жесткий, Чертков умело поддерживает в Толстом мнение, что само Провидение выбрало его для проповеди истины. Кроме того, Чертков организует издание новых сочинений Толстого за границей и пересылку их в Россию.

Проповедь Толстого становится популярной среди интеллигенции и высшего класса. Даже говорят, что в России были два действительно популярных человека: Лев Толстой и о. Иоанн Кронштадтский. Оба не любили друг друга, но если Толстой старался об о. Иоанне молчать, то о. Иоанн наоборот, в выражениях не стеснялся:

«Новый Юлиан», «новый Арий», «Лев рыкающий», «распинатель Христа», «богоотступник», «барская спесь», «злонамеренный лжец», «дьявольская злоба», «кумир гнилой», «змий лукавый», «льстивая лиса», «смеется над званием православного крестьянина, в насмешку копируя его», «о, как ты ужасен, Лев Толстой, порождение ехидны…».Просто - «свинья». «…Вам (Толстому. - Н.С..), по Писанию, нужно бы повесить камень на шею и опустить с ним в глубину морскую, Вам не должно быть места на земле» - писал о. Иоанн. А вот написанное им за три месяца до смерти: «Господи, не допусти Льву Толстому, еретику, превзошедшему всех еретиков, достигнуть до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, Которую он похулил ужасно и хулит. Возьми его с земли - этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь».

Пламенное сердце великого пастыря не могло вынести тех кощунств, которые не стесняясь говорил Толстой относительно Российской Православной Церкви. Естественно, так думал не только о. Иоанн Кронштадтский. Множество епископов, священников и просто мирян считало, что Церковь не может промолчать относительно учения Толстого, которое он выдавал за подлинное христианство. При Александре III, который очень высоко ставил писательский талант Толстого, осудить его учение было невозможно. Но после его смерти началась подготовка к принятию соответствующего документа. Первоначальный вариант документа об отлучении Толстого от Церкви был написан К. Победоносцевым, но заседавшие в Синоде епископы его отредактировали, убрав наиболее жесткие выражения, в том числе слова «анафема» и «отлучение». В феврале 1901 г. документ, получивший название «Определение», был опубликован. Там сказано:

«Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

«Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25)». Тут нет Анафемы, а есть констатация отпадения Толстого от Церкви. Но «отпадения» без анафематствования каноны не признают. Т.е. само «Определение» не является каноничным, хотя по своим последствиям все же является актом отлучения.

Из «Ответа на определение Синода» Толстого:

«...То, что я отрекся от Церкви называющей себя Православной, это совершенно справедливо».

«...И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же - собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения».

«...Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым».

«...То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо».

Вот так...

Не так давно (2001 г.) потомки Льва Толстого попросили патриарха Алексия II отменить «Определение» об отлучении великого писателя. Только что приведенные цитаты из Толстого показывают, что сделать это было невозможно.

Николай Сомин